Дублинцы

Крэнли невозмутимо восседал на скамье, тянувшейся вдоль стены, и наблюдал за игрой. Стивен молча уселся рядом и тоже стал наблюдать. Шла партия на троих. Какой-то клерк в летах, с явно покровительственным видом, играл против двух молодых сослуживцев. Клерк в летах был высок и тучен, и на лице его, напоминавшем красное сморщенное яблоко, были очки в позолоченой оправе. Он был без пиджака и в таком отрывистом стиле разговаривал и играл, что казалось, он муштрует, а не играет. Оба молодых клерка были гладко выбриты. Один из них был коренастый юноша, игравший молча, с упрямой сосредоточенностью, другой – возбужденный, нервный, с белесыми бровями. Крэнли и Стивен наблюдали за ходом партии, которая ползла от очка к очку. У грузного юноши шар выпадал за борт трижды кряду, и счет рос так медленно, что маркер подошел и стал у стола, в виде напоминанья, что двадцать минут уже прошло. Игроки принялись чаще мелить кии, и, видя, что они так захвачены финалом партии, маркер не стал говорить им о времени. Однако присутствие его действовало на них. Клерк в летах мазнул кием по шару, сделав плохой удар, и отступил от стола, моргая и приговаривая: «На этот раз промахнулся». Возбужденный клерк заторопился сделать свой удар, промахнулся тоже и, продолжая глядеть вдоль кия, произнес: «Ох!» Упрямый клерк заложил свой шар точно в крайнюю лузу, и маркер тотчас же отразил сей факт на побитой грифельной доске. Несколько решающих секунд клерк в летах неподвижно всматривался поверх очков – затем сделал еще один промах и, тут же принявшись мелить кий, [энергично] коротко и резко бросил возбужденному юноше: «Ну давайте, Уайт. Поторопитесь».

Безнадежная мнимость этих трех существований пред его взором, неискупимое рабство их вызывали в глубине глаз Стивена резкое жжение. Он положил [локоть] руку на плечо Крэнли и порывисто проговорил:

– Пошли отсюда, сейчас же. Я больше не могу это выносить.

Они пересекли залу; Стивен добавил:

– Если бы я остался еще минуту, я думаю, я бы разревелся.

– Да, чертовски хреново, – сказал Крэнли.

– У, до чего безнадежно! безнадежно! – произнес Стивен, стискивая кулаки.

XXV

За несколько вечеров до того, как Крэнли отправлялся в деревню в намерении [воспарить] освежиться телесно после провала на экзаменах, Стивен сказал ему:

– Я думаю, для меня сейчас будет очень важное время. Я собираюсь принять какое-нибудь решение насчет линии моих действий.

– Но ты же пойдешь на Отделение искусств в следующем году?

– Мой крестный, возможно, и не станет платить. Они рассчитывали, я окончу год с наградой.

– А что ж ты ее не получил? – сказал Крэнли.

– Мне надо обдумать положение, – сказал Стивен, – и посмотреть, что бы я мог делать.

– Да есть сотни вещей, что ты бы мог делать.

– Ты так уверен? Посмотрим… Я бы, может быть, написал тебе. «Какой твой адрес?»

Крэнли сделал вид, что не слышал. Он ковырял в зубах спичкой, необычайно тщательно и вдумчиво, «по временам прекращая, чтобы засунуть осторожно язык в какое-нибудь ущелье, затем продолжая ковырять.» Перемещенное содержание он сплевывал. Соломенная шляпа его держалась преимущественно на затылке; ноги были широко расставлены. После продолжительной паузы он вернулся к своей последней реплике, как будто все это время взвешивал ее в уме:

– Да что там, сотни вещей.

Стивен спросил:

– Какой твой адрес в деревне?

– Адрес мой?.. Э… Понимаешь… пока никакой возможности, вишь ты, сказать, какой у меня там будет адрес. Да ты еще ничего и не решишь раньше моего возвращения… Я поеду почти наверняка утренним, но хочу еще зайти посмотреть, когда он уходит.

– Мы смотрели уже, – сказал Стивен. – В полдесятого.

– Да нет… Я так думаю, мне надо зайти на Харкорт-стрит, посмотреть, когда поезд.

Они медленно направились в сторону Харкорт-стрит. Стивен, не желая поддаваться неприязненному чувству, сказал:

– Что за таинственная цель скрывается под твоей немыслимой прозаичностью? Открой ради Бога. Ты себе что-нибудь забрал в голову?

– Если бы у меня была таинственная цель, – отвечал Крэнли, – я бы, наверно, не стал тебе говорить, в чем она, правда же?

– Но я тебе очень много рассказывал, – сказал Стивен.

– У большинства людей имеется какая-нибудь цель в жизни. Аристотель учит, что назначение каждого существа есть его наибольшее благо. Мы все действуем в видах какого-нибудь блага.

– А ты бы не мог чуть-чуть поконкретней? Ты же не хочешь, чтоб я про тебя писал евангелия, правда?.. Может, ты в самом деле думаешь стать колбасником?

– Да, в самом деле. «Почему бы об этом и тебе не подумать. Ты б мог заворачивать сосиски в свои любовные стихотворения.»

Стивен расхохотался.

– Не думай, что ты меня проведешь, Крэнли, – сказал он. – Я же знаю, ты чертовски неисправимый романтик.

На станции Харкорт-стрит они подошли к расписанию, и, кинув на него взгляд, Стивен насмешливо сказал:

– Полдесятого, как и было сказано. Не хочешь ты дураку поверить на слово.

– Это не тот поезд, – сказал Крэнли с досадой.