Дух, брат мой

После обеда, мы обычно выезжали на виллу, чтобы покормить собаку и приглядеть за домом. Но и это было сопряжено с неудобствами. Каждый выезд фиксировался на воротах комендантами, а собственно для выезда нужно было истребовать разрешение офицера безопасности. Населявший посольство разношерстный люд очень негативно реагировал на то, что днем, когда все работают, я то купаюсь в бассейне, то играю с оператором телевидения Андреевым на бильярде в клубе. Естественно, факты «аморалки» немедленно доносились по разным адресам, в том числе и парторгу посольства Петрову. Он неоднократно вызывал меня, чтобы «протрясти с песочком». Никакие объяснения на него не действовали, он упорно не хотел понять того, что я работаю рано утром, пока все посольские еще спят, и поздно вечером, когда все уже спят. Именно в эти часы к нам в корпункт приходили новости с ленты информационного агентства Бахтар. Днем, обычно в обеденные часы, я, за неимением возможности выезда в город, созванивался со своими знакомыми афганцами, но откровенного разговора по телефону, конечно же не получалось. Афганцы знали, что мы все заблокированы в посольстве, и что все разговоры прослушиваются. Иногда по ночам мы до самого утра переводили речи и выступления руководителей афганского государства, перегоняя их в Москву, вечерами, обычно, писали «нетленки». Бытовые неурядицы сопровождались еще и непрекращающимся «стуком» доброхотов в известные адреса. Посидеть со знакомыми «за рюмкой чая» без того, чтобы утром об этом не узнал офицер безопасности, было нереально. Кроме того, в этих условиях, мое пребывание в Афганистане становилось бессмысленным. Переводить Бахтар можно было с таким же успехом в Москве, и не за чем для этого было сидеть под ракетными обстрелами. Такие элементы работы как живой контакт, поездки по провинциям, работа в армии, министерствах и ведомствах, отсутствовали полностью. Да и «общий сбор» сотрудников различных организаций под одной посольской «крышей» с точки зрения обеспечения их безопасности являлся чисто воды профанацией. Это мы уже проходили. В середине 80-х, когда в Кабуле стало модно закладывать под автомобили магнитные мины, контрразведчики из Представительства КГБ в Кабуле учудили откровенную дурость. Они решили, что все советские граждане, проживавшие в «Старом» и «Новом» микрорайонах столицы, должны отныне парковать свои авто на специальных площадках, которые будут охранять солдаты афганского царандоя (народной милиции). Идиотизм этого распоряжения был очевиден. Теперь каждая собака могла точно указать, на каких автомобилях ездят «шурави». Если раньше этого было не понять — на машинах висели по большей части белые афганские или зеленые — «представительские» номера, которые периодически менялись, то теперь весь советский автопарк был как на ладони. Ночью их никто и не охранял. Я самолично в этом убедился, выйдя под покровом тьмы из своего 8-го блока, где проживал, и спокойно дойдя до «автостоянки». Мало того, что весь царандой (народная милиция) спал, на самой стоянке охраны не было вообще. Я преспокойно сел в свою машину, отогнал ее к дому и пошел спать. Наутро смотрел с балкона, как вокруг моей машины ходят царандоевцы и подозрительно заглядывают под колеса. Я вышел на улицу и имел с ними нелицеприятный разговор, суть которого свелась к следующему: моя машина будет стоять здесь, а не где-либо в другом месте. И охранять ее будут те, кому это будет поручено. К слову сказать, мою машину охраняли помимо знакомых солдат царандоя, живших в подвале подъезда, еще и два афганских пацаненка. Их отец был офицером-пограничником и воевал где-то под Хостом. Жили они крайне бедно, и я иногда подбрасывал им за работу продукты. Спустя несколько лет, однажды утром ко мне в двери постучали. Передо мной стояли два молодых офицера — один в форме сотрудника МВД, другой — пограничника. Это были мои малолетние охранники! В свое время я им сам присоветовал идти служить в эти войска. Они запомнили где я живу, и пришли ко мне в гости, принеся скромные подарки — конфеты и кульчу (орехи, закатанные в расплавленный сахар). Мы пили чай и вспоминали их недавнее детство, смеялись. А когда они ушли, мне почему-то стало очень грустно. Я уже знал, что наши войска будут уходить, и что этим паренькам придется самостоятельно биться с контрреволюционерами. В тот момент я почувствовал себя предателем, осознанно бросающим друзей в беде. Я ничего не мог для них сделать, да и они ничего не просили. Просто, наверное, пришли ко мне попрощаться. Больше я их никогда не видел…