Дума о Севастополе (сборник)

– Я не только нюхом, я душой вас чувствую, прекрасные вы мои. Я же молодой, неженатый. Вот думаю о красавицах днем и ночью и чувствую их сердцем за версту.

Отшучивался Саша Юрченко, но секрета своего не выдавал. Может быть, сам не мог объяснить его толком. Не один он был молодым в палате и не один он мечтал о красавицах, однако чутья такого не было ни у кого.

Возможно, что и Гришин обладал подобным «талантом» и ощущал в себе вот такое шоферское «чутье дороги». Очень даже может быть. Ибо привел машину к месту назначения чисто и аккуратно, как на блюдечке. Но вот вылезти из кабины самостоятельно уже не мог. А уж о том, чтобы добраться до хаты, что называется, «своим ходом», нечего было и думать. Друзья с хохотом и шутками вынули его из кабины и, стараясь, чтобы не увидел комбат Бучнев, увели бедолагу спать.

Но вернемся к происшествию на плотине. Обвинять Гришина в том, что «газик» его с насыпи сковырнулся в Сиваш, было бы попросту несправедливо. Когда перед радиатором мчащейся машины с грохотом разрывается снаряд и осколки хлещут по капоту и кабине, не шелохнуться, не вздрогнуть и даже чуточку не вильнуть рулем практически невозможно. Надо еще отдать должное мастерству и выдержке Гришина уже за то, что он не дал машине перевернуться вверх колесами, как это вполне могло случиться, не погубил «газик» и не разбился сам. Тем не менее его надо было выручать.

Комбат 1-й батареи Бучнев сделал мне когда-то дружеское одолжение и дал машину для поездки в дивизию. Теперь, по законам дружбы, помочь ему должен был я.

О том, чтобы вытаскивать гришинскую машину днем, нечего было и думать. Плотина была пристреляна, и фашисты переколотили бы тут нас, как цыплят. Однако и ночью следовало работать осторожно, в полной тишине, без фонарей и цигарок.

Я не буду подробно описывать эту довольно напряженную и сложную операцию. Скажу лишь, что досталось нам крепко. Машину, переднюю часть которой всосала по самый радиатор густая, липкая и вонючая сивашская грязь, вытаскивать приходилось почти вручную. Вторая машина, которую мы подогнали, одна управиться была не в силах. Она буксовала в раскисшем грунте, тянула назад и каждую минуту могла сорваться с перемычки вниз, туда, вслед за первой.

Видимо, заподозрив какое-то движение, враг стал снова швырять на плотину снаряды. И стоя по колено в грязи, мы, заслышав вой приближающегося «гостинца», вынуждены были падать и телом и лицом прямо в эту густую и зловонную жижу. Затем подыматься и, упираясь, толкать руками и плечом изо всех сил застрявшую машину, а потом, от новых осколков, опять шлепаться в грязь.

Вымокли и перемазались мы в эту ночь так, что нас поутру и за людей-то принять было невозможно. И когда на рассвете машины уже стояли на плотине, кто-то, а из-за грязи даже нельзя было разобрать кто, кажется, сам Гришин, оглядев всех, возбужденно матернулся и сказал:

– Ну, и чудища, не приведи бог! Жаль, что не видят нас немцы, а то от страха посмывались бы до самого Севастополя!

«Прокуковали всю ночь с машиной» – вот и все, что написал я об этом случае в письме к жене моего друга Симе. И я, кажется, понимаю, отчего так происходит. Почему о весенней ночи и смешном падении в лужу я рассказывал так подробно, в то время как тяжелый эпизод уместился в одной суховатой фразе. Дело в том, что человек, как мне кажется, в сущности своей жизнелюбив. Смысл его жизни – в созидании, в труде, в радости, а тяжелые испытания, страдания, боль – это все вынужденное, временное, чужеродное. Разрушения и муки чужды человеческой душе, всему его существу, каждой клеточке его мозга и тела, в то время как радостная работа, улыбка, смех – точно так же, как доброта и сердечность, – это все компоненты счастья. А человек, как сказал Чернышевский, как раз именно для счастья и создан. Вот и весь секрет.

Поэтому мне не только тогда, но и сейчас хочется вспоминать не столько трудные (их было в избытке) события и дела, сколько какие-то веселые и добрые эпизоды. Пускай их было во много раз меньше, но они все-таки были, черт побери! И наша солдатская память с удовольствием собирает их по крупицам.

Весна… Короткая военная весна в трех километрах от Перекопа. И меньше чем за три месяца до самых трудных долгих событий. Была передышка, короткая вешняя передышка перед тем, как всем нам снова ринуться в бой. И ничего существенного, кажется, в эти месяцы не произошло, но и теперь, спустя столько лет, встречаясь с другом моим Иваном Романовичем Турченко за чашкой чая (именно за чаем, так как вина мой товарищ практически не пьет) и мысленно обращаясь к минувшим дням, мы частенько вспоминаем Перекоп, Сиваш… И ту короткую фронтовую весну…