Думаю – следовательно, играю!

Да, именно «блин». Блинский. В Стамбуле, столице всего отвратительного. Я не суеверен, но мне становится легче, когда я скажу какое-нибудь ругательство. Это единственное, чем я могу защититься от судьбы, когда она атакует со всей силы. Некоторые предпочитают более серьезные суеверия, доходит даже до колдовства. Например, Альберто Джилардино, мой друг по «Милану» и национальной сборной. В его сумке, помимо экипировки истинного футболиста, – халата от Dolce & Gabbana, шлепанцев от Dolce & Gabbana, костюма от Dolce & Gabbana, трусов от Dolce & Gabbana, очков от Dolce & Gabbana, парфюма от Dolce & Gabbana и геля от Oreal – просто потому, что Dolce & Gabbana не производят гель – есть пара кроссовок, старых, жутких, разбитых, вонючих, со стертой подошвой. Археологическое ископаемое. При этом они содержатся в идеальной чистоте, он хранит их, словно сокровище: полирует, гладит, разговаривает с ними и целует их. Сумасшедший дом. Технический спонсор запрещал ему выходить в этих кроссовках на официальные матчи (в этих кроссовках ходил еще Аттила, царь гуннов), напоминая ему, что теперь уже больше не выпускают черно-белые телевизоры, что Сандро Петрини уже давно не играет в карты в самолетах, что Джона Фитцджеральда Кеннеди уже давно убили. Эта последняя новость его особенно поражала, он спрашивал:

– Ты серьезно?

Но потом снова доставал свою гордость:

– Я их не выброшу.

– Джила, но почему? В них дыры, как в сыре эмменталь!

– Потому что я забил ими кучу голов: когда они в моей сумке на поле, они передают свои флюиды новым кроссовкам.

– Джила…

– Магические флюиды.

– Джила…

– Клянусь тебе. Если я их запихиваю в другие вещи, так это только для того, чтобы флюиды вышли из их подошв и перешли в новую пару. Чтобы я быстро действовал и добивался нужного эффекта.

– Тогда выжми их, как лимон, и полей все их соком.

– Молодец, Андреа, хоть кто-то меня понял. Для этого не нужно быть гением.

– Ты прав, гением быть не нужно…

Думаю, эта пара кроссовок была у него со времен, игры в «Биеллезе» или около того. Он терял голову из-за этого реликта, это был его амулет, без которого он чувствовал себя ужасно:

– Если они со мной, я забиваю гол, если я их забываю дома, то прошу тренера отправить меня на скамейку, все равно ничего хорошего у меня не получится.

Ну это в любом случае лучше, чем Индзаги, потому что его ритуал был куда неприятнее. Он какал. Очень много какал. Само по себе это неплохо, но он делал это на стадионе, в раздевалке, за несколько минут до игры, и некоторых из нас это нервировало. Особенно если раздевалка маленькая, потому что вонь в замкнутом пространстве быстро распространяется. Иногда он по три-четыре раза заходил в туалет в течение десяти минут.

– Ребята, мне от этого легче.

Ему, конечно, было легче, а вот нам – нисколько.

– Пиппо, нам не легче. Что ты съел, труп?

– Коммуниста, ребята! – прокричал бы Берлускони, а Индзаги спокойно отвечал:

– «Плазмон».

Вопрос, по правде говоря, был дурацкий. Он действительно ел детские печенья «Плазмон» каждый день и каждый час, и мы это знали. Новорожденный сорока лет от роду. В конце он должен был обязательно оставить два на дне упаковки, ни одним больше, ни одним меньше:

– Так астральные силы будут на моей стороне.

Удивительная связь между печеньем и планетами.

– И пожалуйста, не трогайте их, иначе пропадет равновесие.

Кишечное равновесие. Мы всячески пытались утащить у него эти печенья, но безуспешно. Он тщательно охранял их – не хотел делиться ни мячом, ни печеньями:

– Я же для вас стараюсь, вам нужны мои голы.

Помимо этого детского десерта, он был абсолютно однообразен в своем питании: белая паста с красным соусом и вяленое мясо на обед, белая паста с красным соусом и вяленое мясо на ужин. Меню на всю жизнь. За столом он вел себя всегда так, как перед вратарем вражеской команды: всегда одно и то же, без фантазии, но с максимальным эффектом. Во время обеда он сидел и ждал, пока официант принесет ему блюдо, и сосредоточенно съедал его, во время матча он так же ждал, пока мяч прикатится к нему, и просто посылал его в ворота. Всегда в одних и тех же кроссовках, которые он не менял, играя в них в любой сезон, к которым он испытывал подозрительную любовь (с годами я понял, что все игроки атаки – фетишисты). Без магических флюидов, но с кучей заплаток. Как и кроссовки Джилардино, они были древними, но в отношении их хозяина к ним было серьезное отличие:

– Хоть они и разбитые, я не перестану играть в них. И никто не заставит меня передумать. Только эти мягкие.

– Что ты говоришь, Пиппо? Все кроссовки профессиональных футболистов мягкие.

– Нет, ты ошибаешься. Только эти.

Чокнутый, но хороший. Очень симпатичный. Не лучше его – или не хуже – Себастьяно Росси, вратарь, двухметровый мужичище, шкаф с необъяснимой манией. Во время разминки перед матчами никто не имел права проходить позади него. Это было абсолютно запрещено его правилами:

– Плохая примета, это сулит автогол.