Дурак умер, да здравствует дурак

С того самого дня и поныне жизнь моя являет собой бесконечную череду запоздалых открытий. Мошенники распознают меня с первого взгляда, обирают и отправляются вкушать отбивные, а бедный Фред Фитч сидит дома и в который уже раз ужинает собственным обглоданным ногтем. У меня столько недействительных расписок и ничем не обеспеченных чеков, что хватит оклеить гостиную. Я владею несметным множеством билетов несуществующих лотерей и контрамарок на баскетбольные матчи или танцевальные вечера, которых никогда не было, на несостоявшиеся тараканьи бега и тому подобные увеселения. Мой шкаф набит машинками, переставшими творить чудеса сразу же после ухода разъездного торговца, а мое имя значится в списках всех дутых фирм «Товары – почтой», действующих в Западном полушарии.

Не понимаю, почему так происходит. Если верить Райли и специальной литературе по этому предмету, я – вовсе не типичный олух и не прирожденная жертва мошенничества. Я не алчен, не очень глуп, имею кое-какое образование; я – не вновь прибывший поселенец, не знающий языка и местных обычаев.

Просто все дело в том, что я доверчив. И этого вполне достаточно. Я совершенно не могу поверить, что один человек способен лгать в лицо другому.

Со мной такое происходило сотни раз, но по некой неведомой причине я еще не осознал эту горькую истину. Наедине с собой я – сильный, уверенный, бесконечно подозрительный циник, но стоит появиться бойкому на язык незнакомцу, стоит ему начать заговаривать мне зубы, и разум мой растворяется в мареве веры. И вера эта всеобъемлюща. Скорее всего, я – единственный житель Нью-Йорка ХХ столетия, имеющий станок для чеканки монеты в домашних условиях.

Разумеется, эта неиссякаемая доверчивость придала всей моей жизни особые краски. В семнадцать лет от роду я покинул отчий дом в Монтане и еще совсем сопляком перебрался в Нью-Йорк. Я бы сделал это гораздо позже, кабы не родня и дружки: я не мог стерпеть того, что все они слишком уж часто смотрели на меня как на дурачка, да и сами несчетное число раз околпачивали меня по поводу и без повода. Именно чувство неловкости и стыда погнало меня в громадный Нью-Йорк, где можно затеряться, где никто не знает твоего имени.

Будь иначе, я, наверное, ни разу в жизни не отъехал бы от места своего рождения дальше, чем на десять кварталов.

Мои отношения с женщинами тоже терпели ущерб, да еще какой. После окончания средней школы я вообще всячески старался избегать знакомств с представительницами противоположного пола, за исключением самых невинных и ни к чему не обязывающих. И все – из-за своей доверчивости. Во-первых, любая девушка, сводившая со мной дружбу, рано или поздно (чаще – рано) становилась свидетельницей моего унижения, когда меня походя надувал какой-нибудь ловкий обманщик. Во-вторых, стоило мне испытать к девушке чувство более серьезное, чем простое расположение, и я начинал терзаться сомнениями: ведь у меня не было никакой возможности узнать ее мнение о моей особе. Она вполне могла заявить, что-де любит меня, и я бы ей поверил, но спустя день... Или час...

Нет. Может, одиночество и имеет свои мрачные стороны, но хотя бы избавляет от самоистязания.

И поприще свое я избрал, руководствуясь теми же соображениями. Ходить на работу в битком набитое людьми присутствие, сидеть бок о бок с такими же, как я, сотрудниками, облаченными в белые сорочки, и писать, печатать на машинке или предаваться размышлениям в обстановке товарищества – это не для меня. В работе я тоже предпочитаю уединение и вот уже восемь лет занимаюсь изысканиями на вольных хлебах. Среди потребителей моих услуг немало писателей, ученых и телевизионных продюсеров, по заказам которых я обшариваю местные библиотеки в поисках тех или иных необходимых им сведений.

Итак, в тридцать один год я – убежденный холостяк, полузатворник, страдающий всеми недугами, проистекающими из сидячего образа жизни. У меня округлая спина, округлое брюшко, округлый лоб и круглые очки на раз и навсегда округлившихся глазах. Кажется, сам того не ведая, я нашел способ коротать десятилетия и дотяну таким манером от двадцати до пятидесяти, а уж там пусть себе серые годы тихо текут мимо, и ничто не потревожит этого спокойного хода времени, разве что мошенники, то и дело обувающие меня на десятку и бредущие дальше своей дорогой.

Так думал я до пятницы 19 мая, когда мне позвонил стряпчий по имени Добрьяк. И звонок этот круто изменил всю мою жизнь, едва не положив ей конец.

Глава 3

В рамках усилий по сведению на нет или хотя бы сокращению объема моего брюшка я, в частности, увлекся пешими прогулками и при каждом удобном случае старался передвигаться на своих двоих. Поэтому в субботу утром я вышел из дома на Западной девятнадцатой улице с твердым намерением прошагать всю дорогу до Восточной тридцать восьмой, где располагалась контора человека, назвавшегося стряпчим по имени Добрьяк. По пути я сделал одну остановку и заглянул в аптеку на углу Западной двадцать третьей и Шестой авеню, где приобрел кисетик трубочного табаку.