Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Сентиментализация пролетариата была неотъемлемой частью лейбористской историографии, и Томпсон не мог противиться этой тенденции. Он считал себя принадлежащим великому делу освобождения, которое связало бы его с рабочими узами признательности. Эта цель, сблизившая его с Коммунистической партией, впоследствии потребовала от него противостояния махинациям международного капитализма. И это произошло уже после того, как Томпсон признал, что Советский Союз не является естественным союзником для тех, кто стремится стать другом рабочего класса. В «Нищете теории»[21] он писал:

[Маркс], как представляется, говорит не об ангелах, а о людях, которые в контексте определенных институтов и культуры могут объяснять происходящее с помощью понятия «наш», а не «мой» или «их». В 1947 г., в период эйфории, последовавшей за революционным переходом, я стал свидетелем именно такой смены установок. Молодые югославские крестьяне, студенты и рабочие, с боевым рвением прокладывавшие железную дорогу, несомненно, отличались наличием положительного представления о нашем

. Хотя это «наше» – и это, возможно, пошло на пользу Югославии – было отчасти «нашим» социалистического сознания, а отчасти «нашим

» нации [Thompson, 1978a, p. 370].

Таким образом, Томпсон незаметно протаскивает в свою теорию наше

применительно к социалистическому сознанию. Но единственный реальный факт состоит в том, что люди работали вместе, как и во время освобождения от оккупации, а интерпретация говорит об эмоциональных потребностях Томпсона.

Легко согласиться с тем, что «в контексте определенных институтов и культур» люди оперируют понятием «наш», а не «мой» или «их». Признание этой истины объединяет консерваторов и националистов в противостоянии идее «социалистического сознания», которому тогда учили югославов. Ибо, как мы теперь знаем, югославов одурачили. Всем процессом реконструкции управлял маршал Тито, хорват, который пришел к власти благодаря поддержке Сталина. Ее ценой стала гибель патриотов, о которой Тито позаботился, получив пароли и явки от Филби и Бланта из Форин-офиса.

Страна, объединенная Тито, так и не создала «нашего» ни в отношении социалистического сознания, если таковое вообще бывает, ни применительно к нации. Когда подлинное «наше» сербов, хорватов, словенцев и черногорцев наконец заявило о себе, возникло противостояние между всеми этими вариантами «нашего». И оно было сопряжено со страстным отказом от того чудовищного порядка, который навязали этим народам Сталин и Тито. Ссылка на «наше» в контексте социалистического сознания – не что иное, как сентиментализация, наподобие героя-рабочего, сурово вглядывающегося в будущее с мрачного плаката на стене. Сомневаюсь, что в послевоенном поколении этих народов найдется хоть кто-то, кто, услышав такую фразу, сможет сдержать горькую усмешку.

Это не значит, что историография Томпсона сводится к простой пропаганде. Отнюдь нет. Как и у Хобсбаума, у него были прекрасный аналитический ум, заточенный под эмпирические факты, и способность мастерски увязывать их между собой. Он красноречиво и решительно заявлял об обязанности любого историка отказаться от своих опрятных теорий, если они противоречат доказательствам. Томпсон горячо осуждал растущее шарлатанство новых левых, принявшее наиболее гротескные формы у Альтюссера (см. гл. 6 настоящей книги). Отчасти из-за этого Перри Андерсон выжил его из New Left Review, выбросив туда, где, по слухам, простым «эмпирикам» приходилось выживать за счет скудных клочков информации, лишенных преимуществ тех «великих теорий», которые в тот момент господствовали. Каждый читатель «Нищеты теории» должен быть благодарен левому мыслителю, настроенному на рассуждения в рамках здравого смысла и интеллектуальной честности.

Тем не менее упрощающий все самообман часто проявляется в остальных статьях одноименного сборника. Этот самообман нигде так не очевиден, как в причитаниях по рабочим, раскрывшим подлинный источник объединявших их «институциональных и культурных» уз: