Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

В результате размышлений об условиях своего появления и применения теория понимает себя как необходимый каталитический момент внутри самого ядра социальной жизни, которую она анализирует. В самом деле, теория рассматривает общественную жизнь как единое ядро ограничений с точки зрения окончательного снятия (Aufhebung) этой теории. Таким образом, данная концепция охватывает двойственную связь между теорией и практикой. С одной стороны, она изучает исторические условия для построения констелляции интересов, к которой по-прежнему принадлежит через свои акты познания. С другой стороны, теория исследует исторический контекст действия, на который сама может влиять посредством того, как ориентирует действие. С одной стороны, она связана с социальной практикой, которая в качестве социального синтеза делает возможным знание. С другой – теория рассматривает политическую практику, которая сознательно направлена на преодоление существующей институциональной системы… [Habermas, 1974, p. 2].

Только в самой последней фразе, где на мгновение предстает скрытая повестка, Хабермас заявляет о себе. Остальное – сплошная вода и, по сути, едва ли понятный фрагмент бесконечных «с одной стороны» и «с другой стороны», вдохновленных книгами, как-то попавшими в поле зрения Хабермаса, и замусоренных социологическим жаргоном.

Читатель, впервые открывший Хабермаса и столкнувшийся с гектарами такого письма, вполне может испытать некоторое удивление от того, что перед ним интеллектуальное ядро немецкого левого истеблишмента. Тем не менее это так, и важно понимать, что бюрократический стиль ни в коей мере не случаен. Напротив, это неотъемлемый компонент сообщения. Стиль выступает фактором легитимации, при помощи которого хабермасовская критика буржуазного общества подтверждает свои претензии на академичность. Утомительность является посредником абстрактной власти, и читатель будто выжидает в коридорах текста Хабермаса, как проситель, которому истина была обещана, но только абстрактно и в документе, который, по всей видимости, уже устарел.

Извлечение смысла из текстов Хабермаса затруднено и структурой его книг, которые состоят из слабо связанных между собой глав, где ни одна тема не занимает больше одной-двух страниц. Каждая глава читается как «разнарядка», составленная комитетом, назначенным для рассмотрения какого-то вопроса, к которому его члены в большинстве своем равнодушны.

Ранние работы продолжают исследовать Problematik Франкфуртской школы, в частности инструментальный разум («целерациональное действие») во всех его формах и «проблему легитимации» современных обществ, в которых производство и потребление являются господствующими целями. Но длинный поток книг незаметно меняет направление к новой теме, а именно к поиску «коммуникативной рациональности», которая будет herrschaftsfrei

– не загрязненной господством. Она станет аналогом обещанной Марксом утопии свободы и равенства, только в сфере коммуникации. Нет ни малейшей возможности заглянуть во все тропы и тупики, в которые забредает на своем пути Хабермас. Но тем не менее важно отметить, что в ключевых отношениях ни метод, ни повестка не изменились со времени первых шагов марксистского гуманизма в трудах Лукача.

В трех ранних произведениях: «Теория и практика» (1963), «Техника и наука как “идеология”» (1968) и «Познание и интерес» (1968) – Хабермас объявил о своих полномочиях, представив нашему вниманию официальные доклады о Гегеле, Марксе, Конте, Пирсе, Дильтее, Фрейде, Канте и Фихте. В них сообщалось, что авторитеты недовольны. То, что выводит их из себя, – это «инструментальное мышление», которое властвует над жизнью современных людей. И Хабермас скрепляет их неустаревающие стенания резиновым штампом прошлогоднего жаргона.