Дурная кровь

Оса несколько раз пролетела мимо лампы на потолке, не обращая внимания ни на жар, ни на яркий свет. Она тихо гудела, но не так, как гудят осы, звук был глухим и каким-то усталым. Потом насекомое резко устремилось вниз с поднятым жалом — последний бой камикадзе. Оса быстро приближалась.

Проявляя милосердие, Чавес убил ее точным ударом пожелтевшей газеты “Экспрессен”, и оса упала под старый матричный принтер — жало высунулось из скрюченного тела. Там она наверняка пролежит до следующего года, пока легкий весенний ветер не обнаружит высохшие останки, которые только по привычке будут сохранять прежнюю форму.

Это происшествие совпало с мгновенным, но ярким озарением. На долю секунды Чавесу показалось, что он проник в суть дела.

Но озарение тут же улетучилось, испугавшись груза реальности в виде длинного рулона бумаги, который выполз из принтера и уже скрыл под собой осу, — рутинная работа задушила гениальные идеи великого детектива.

Принтер выключился. Чавес встал, оторвал лист, взъерошил волосы и отчетливо увидел свое будущее даже без помощи магического кристалла. Длинные, бесконечно длинные списки темно-синих “вольво” с номером, начинающимся на В. Чавес устал заранее, еще не начав их просматривать.

Это были все зарегистрированные в стране “вольво”, номер которых начинался с буквы В. Чавесу предстояло проглядеть списки и вычеркнуть из них машины старше пятнадцати и моложе пяти лет. Потом изучить то, что останется, выбрать машины стокгольмского региона и с ними уже работать — подумаешь, каких-нибудь шестьдесят восемь штук.

Хорхе Чавес бросил список автомобилей на письменный стол и взялся за редактирование списка дел. Там он приписал третьим пунктом: “вольво”. Первый пункт был “дом”, это означало, что нужно в деталях припомнить посещение страшного дома в Риале и постараться помочь усердным криминалистам, которые как ни старались, не смогли найти ни одного отпечатка, ни одного волоса на месте преступления и потому продолжали свои поиски. Вторым пунктом был “Халль”, то есть поездка в “Халль” и беседы с заключенными, знавшими Андреаса Гальяно, а также осмотр его вещей, которые спустя месяц после побега все еще хранились в тюрьме.

Чавесу достался Гальяно и еще эти чертовы “вольво”. Их он получил в наследство от Черстин, вспомнив о которой, Чавес против воли ощутил укол зависти. От них с Йельмом в Америке было бы гораздо больше толку. Ведь именно они до сих пор поставляли следствию новый материал — сначала про Лабана Хасселя, потом про Гальяно.

Начав считать обиды, Чавес уже не мог остановиться и стал думать, чем мог заслужить такие дурацкие задания. Он не топтал детей в Арланде, не лапал телок на паспортном контроле, не устраивал в Таллине по собственной инициативе зачистку а ля Чарльз Бронсон^[53] и не корчился на полу в позе распятого мессии. Однако он копается в дерьме, а тупица Нурландер напрягает немногочисленные извилины и занимается интересным делом — выясняет личность Джона Доу. Хотя это дело требует таких качеств, которых у Нурландера нет.

Когда после окончания совещания Чавес очень вежливо и корректно спросил, нельзя ли дать ему другое задание, Хультин смерил его холодным взглядом и вручил в нагрузку список из двухсот темно-синих “вольво”.

Чавес нажал ногой кнопку стоящей в углу кофеварки и придерживал ее до тех пор, пока в чашку не упали первые капли колумбийского кофе. Тогда взгляд Чавеса переместился на место, где обычно сидел Йельм.

“Где ты, “мужчина в золотом шлеме”? — с легким чувством превосходства подумал Чавес. — Подделка под Рембрандта. Наверное, самая известная из картин мастера, которая в действительности оказалась творением его неизвестного ученика”.

Чавес уже скучал без Йельма.

Он глубоко вздохнул, налил в чашку кофе, хотя вода еще не закончила капать через фильтр, и углубился в списки “вольво”.

Жизнь не радовала.

22

Безвременье закончилось. Самолет приземлился в Ньюарке, где, несмотря на утренние часы, уже стояла жара, солнце заливало светом взлетно-посадочные полосы, сверху похожие на спутанную леску неумелого рыбака. Пауль и Черстин мало разговаривали во время полета — и не только потому, что планировали предстоящие действия. В их отношениях по-прежнему ощущалась неловкость, хотя они и не признавались себе в этом.

Пройдя через паспортный контроль, они оказались в огромном зале прилета. Толпы людей размахивали табличками с именами пассажиров. Посовещавшись немного, Йельм и Хольм пришли к выводу, что надпись в руках здоровенного детины “Ялм, Халм” адресована им. Подойдя к гиганту в костюме, известные комики Ялм и Халм вежливо приветствовали его и были препровождены дальше, к багажной ленте. Там их ждал еще один мужчина в костюме — чернокожий, лет пятидесяти, он выглядел не так чопорно, как первый, по крайней мере его принадлежность к ФБР была не такой кричаще явной. Великан, который представился как Джерри Шонбауэр, сразу занял место позади чернокожего господина, очевидно, своего начальника, а тот протянул руку и с подкупающим дружелюбием произнес: