Дурная кровь

Когда Томча вырос, то и он, и особенно свекровь стали уговаривать Софку продать постоялые дворы и все имения, находящиеся на границе и в Турции, и выстроить неподалеку от торговых рядов большой красивый дом. Софка ни за что не соглашалась. И не потому, что не хотела, а потому, что люди, в особенности родичи мужа, могли расценить это как желание отгородиться от них и от деревни, это дало бы повод для разговоров, что вот, мол, начали транжирить, спускать нажитое. С другой стороны, она боялась, что Томча может истолковать ее отказ неправильно. Он был с ней по-прежнему предупредителен и робок, вечно жил в страхе, что сегодня она его не позовет, не захочет терпеть в своей комнате, в своей постели. Он все еще не мог побороть скованности и, оставаясь с Софкой наедине, никогда не чувствовал себя вполне непринужденно и свободно, как чувствуют себя с женой. Поэтому, чтобы Томча не объяснил ее отказ желанием, сохранив на границе постоялые дворы, освободиться от него на несколько недель и месяцев, которые он проводит там, Софка в конце концов согласилась построить в торговых рядах трактир и несколько лавок для сдачи в аренду; дом же слегка подновить, а позади разбить сад.

Так и сделали. Весной сад уже был почти весь перекопан. У стены белели кучи извлеченных из земли камней. Мягкая, взрыхленная почва чернела. Кроме их комнатки, побелили снаружи весь дом, а также большую горницу с ее черными, изрешеченными пулями балками и потолком. Конюшню освободили, оставили там одного рыжего коня; из потрескавшихся стен уже не вылезала солома и не падала вниз, смешиваясь с конским навозом и распространяя зловоние. Все было вычищено. Массивные, как дом, крытые ворота грозили разрушением. Когда ворота снесли, — а они заслоняли собой весь дом и двор и придавали им запущенный и мрачный вид, — дом как бы освободился и наполнился светом, блеском, и хоть и одноэтажный, но побеленный и заново перекрытый, стал выглядеть привлекательней.

Сколько раз Софка стояла с вязаньем в руках, зажав под мышкой клубок, и смотрела, как рушили ворота! На ней были шальвары из пестрого искусственного шелка, низ которых был расшит золотом. Из-под них выглядывали ее округлые пятки в белых нитяных чулках. Нитки дукатов на груди почти прикрывали застегнутую у шеи кружевную рубашку. Бедра у нее были уже не девические; как у всякой молодухи, они стали шире и круче, что еще сильнее подчеркивало стройность талии. Лицо совершенно чистое, кожа возле ушей, на подбородке и скулах была молочно-белой. Волосы, повязанные платком, были подобраны до последнего завитка и открывали сиявшие белизной округлые плечи. От всей ее фигуры веяло уравновешенностью и довольством, что лучше всего читалось в ее спокойном взоре, в сдвинутых, тонко изогнутых бровях, в счастливой улыбке на томных влажных губах.

Увидев, что Софка стоит у ворот одна, Томча немедленно устремлялся туда. Склонившись к ней, он принимался показывать, что ломают и как будут строить. Заметив их вдвоем, свекровь не выдерживала и, бросив выкипающие на очаге горшки, спешила к ним. Но чтобы это не бросилось в глаза, она всегда выдумывала себе дело на конюшне или у мусорной ямы. И все для того, чтобы незаметно для них из какого-нибудь темного угла конюшни беспрепятственно наблюдать за ними. Мать не могла наглядеться на Софку — со счастливой улыбкой на губах, сияя черными глазами, повернувшись к мужу, она слушала, что он ей говорит и показывает. Лицо Софки выдавало, что она отлично понимает, что и мужу это неинтересно, что он пустился в объяснения только ради того, чтобы побыть рядом с ней, смотреть на нее и наслаждаться ее красотой. Свекровь видела, что и Софке приятно, когда Томча наклоняется к ней и объясняет, размахивая руками; а руки у него стали длинные и вылезали из застегнутых и тесных рукавов минтана; окрепшие ребра и лопатки раздались и были приметны, когда он нагибался.

И наконец, когда свекровь видела, как Софка, упиваясь счастьем Томчи, который словно ребенок ластился к ней, и зная, какую это ему доставляет радость, поворачивалась к нему так, чтобы он мог смотреть на нее и вволю любоваться ею, она не выдерживала и начинала про себя шептать:

— Сладкие мои…

А когда к тому же замечала, что живот у Софки все больше округляется и что к будущему году можно ожидать внука, от счастья у нее комок подступал к горлу, и она судорожно кашляла. Кашель выдавал ее. Догадываясь, в чем дело, Софка принималась мягко и шутливо укорять ее:

— Мама, а обед? Пригорит ведь?

Пристыженная свекровь, утирая слезы радости, извинялась и возвращалась на кухню.

— Сейчас, сейчас, Софка! Дело было одно на конюшне, да вот проклятая вонь — раскашлялась.

XXX