Дурная мудрость

На самом деле, они никакие не девочки, а вполне зрелые женщины, ближе к тридцатнику. Дамы самостоятельные и серьезные. Одна из них носит солидного вида очки, у другой – все лицо в жутких прыщах, тяжкий случай постпубертатной угревой сыпи, а третью я даже не стану описывать. Они в полной растерянности. Потому что им не понятно, чего хочет Z: собирается подкатиться к кому-то из них или просто выделывается перед камерой. Или он просто пытается распространить дзенскую мудрость среди наших случайных попутчиков? Честно сказать, я не знаю. Но ради потомков и ради красивой легенды будем считать, что стараниями Z дзенская мудрость распространилась по миру чуть дальше. То есть распространяется в данный конкретный момент.

Z оставил попытки вытянуть секретную информацию про фан-клуб Клиффа Ричарда и задал вопрос более очевидный:

– Вы куда едите? В Рованиеми? В школу топ-моделей?

Я не слышал, что они ответили Z, но я почему-то уверен, что ответ был отрицательный. Теперь он демонстрирует им свой крест. Да, это произвело на них впечатление.

– А как вам мой килт, подруги? – не спрашиваю у них я.

Ночь потихоньку подходит к концу. Мы выпиваем еше по рюмке и возвращаемся в купе. Там мы по очереди писаем в раковину и укладываемся на полки. Сон уже накрывает меня мягким пледом, но я все– таки успеваю услышать, как Z шепчет свои молитвы.

Когда Наоми заснула, я прилег рядом с ней. Она тихонько урчала во сне.

– Слушай, Z, а ты не боишься, что когда-нибудь твои молитвы будут услышаны?

Спать. Спать.

Мне снились странные сны, холодный, головокружительный вихрь картин: хрупкая красота, что взрывалась сверхновой звездой в конце пластичной эпохи; раскаленное пламя порнографической похоти; проклятые любовники Данте кружили, как обезумевшие скворцы, посреди адских бурь. Угловатые образы женской зависти скользили по подиумам, демонстрируя дамские шляпки, сделанные из человеческого говна; высокомерные и отчужденные, с глазами жестокими и пустыми, они подставлялись под вспышки исходящих слюной папарацци, похожих на свору взбесившихся псов, изглоданных своим фаллическим телефотоголодом. Огни рампы мигали кроваво-красной больной палитрой Джорджа Гросса; каннибальские зубы клацали в такт оглушительной диско-музыке. Тощие, как скелетины, жены крупных промышленников сидели, затаив дыхание, и испускали желтый гной из влагалищ, суженных хирургическим путем. Они потихоньку пердели в сиденья кресел, обтянутых человеческой кожей, и обмахивались, как веерами, кредитными карточками мужей. Снаружи смердел третий мир.

Моча плещется в раковине.

Я проснулся в поту. Где-то в Алжире американский турист фотографирует молодого араба, что плачет под пальмой – скорбит о своей загубленной душе.

Спим всю ночь до утра, словно три маленьких херувимчика. На пути в утренний город.

Глава четвертая

Сауны, сигареты, минет

(Пир любви)

Путевой журнал Драммонда: вторник, 3 ноября 1992

Сон отступает и растворяется в бессознательном, пока сознание пробивается в явь и пытается захватить власть над мгновением пробуждения. Я открываю глаза. Сон ускользает, так что мне не удается спасти даже крошечного фрагмента. В зазор между шторами пробивается солнечный свет. За окном – сосны в шубах из снега и млечное небо.

Я перечитываю свой вчерашний бред, вношу исправления и добавления и улыбаюсь нашим деяниям, зафиксированным на бумаге. Нахожу некоторые неточности и откровенный обман: жеманных девиц было не три, а две, – просто мне показалось, что три будет лучше. Для построения художественной реальности. Пытаюсь выковырять козюлю из левой ноздри. Но она глубоко – не достать.

Мне вдруг становится грустно. Мои дети, мои любимые люди – за последние двадцать четыре часа я ни разу о них не вспомнил. Как будто я наглухо отгородился от реального мира и от всех его проблем: как будто эта поездка, которую мы так непочтительно и беспечно именует путем к Просветлению, и есть бегство от жизни. Бегство трех взрослых дядек, которые не желают признать очевидный факт, что жизнь – это штука тяжелая.

Гимпо тихонько похрапывает наверху, внизу Z, заядлый курильщик, хрипло дышит во сне, я бы даже сказал, не хрипит, а скрежещет; а я размышляю о жизни. О том, как все изменяется. Нет, даже не размышляю – а думаю тяжкую думу и, может быть, даже пытаюсь учить тебя жизни, дорогой мой читатель. Я только что разорвал пять страниц этих напыщенных рассуждений на тысячу виноватых кусочков.