Душа убийцы (сборник)

— Тыш-чу лет она тута стоит! Никому не мешает, зачем ее трогать? Старушке семнадцать — простите, шестнадцать и десять месяцев. Ну, может, еще одна-две недели прошло, как отец прикатил ее в мою честь. Помню, привезли меня из роддома, раскутали, разложили, вдруг как откуда-то завопит! Радиола! Я тут же пустил струйку в знак одобрения. Помнится, мамку умыл. С головы до ног.

Мазуркевич давно не слушал его, ему не давал покоя дверной замок. То ли с ним что-то сделали, то ли был стар и сработан, но от своего родного ключа отщелкивал через два раза на третий.

— Такое предание, — закончил Антоха, заглядывая Мазуркевичу через плечо. Манера спросить и не выслушать раздражала ужасно, прямо из кожи лез вон, чтобы привлечь внимание этого хмурача.

— Ты, когда уходил; сколько раз поворочал ключом?

Что он умел, так это заковырять словечко!

— Знаете, Петр Петрович, — Аитоха сказал, — вы в замке не ищите. Я дверь-то не запирал? — и ясно так посмотрел. Светловолосый, худой, журавлем наклонившийся к невысокому Мазуркевичу.

И тут того разобрало. Вьдернул волосок, сморщился, попокусывал, сплюнул. И взглянул па Антоху. Да, этот взгляд доброжелательным нельзя было назвать. Взгляд его и вообще был необычен: коротко, быстро посмотрит и отведет глаза в сторону. Но сейчас не просто кольнул, а прямо-таки пронзил, как говорят, до самой души. Антоха сморгнул, чуть не сделал руки по швам, но рот, о, этот, независимый, насмешливый рот сам расползся в ухмылке.

— Ага, — расплылся Антоха, — я так рассуждал: разве полезет ворюга туда, где нету запора? А, Петр Петрович? Ага?

Но Петр Петрович к нему не проникался никак.

— А Вообще идиотство, из кухни и спальни вынести все подчистую и не тронуть гостиную? Может, еще раз собирались заехать? Может, машина оказалась мала?

— Может, думали, что в похищенном где-нибудь спрятана ценность? — в тон ему обронил Мазуркевич.

Антоха похлопал ресницами, густыми и белыми.

— Какая ценность, смеетесь? Мать музыкантша, на арфе играет, никакого навару, отец — портной в занюханном ателье!

— Мать-то, наверное, все на работе да на работе?

Эх, при чем здесь работа! Антоха шлепнул руками по бедрам: никак не понять его логику!

— Ну, репетиции там.

— Какие! — заорал Антоха с досады. — Оркестровые, общие, не такие уж долгие. Да чего вы все про мать, про отца, они, бедняги, ни слухом ни духом, на юге купаются.

Никак не мог догадаться, что Мазуркевич хочет услышать одно: мать занимается дома. Чтобы следом спросить: ну а арфа-то где, чтоб заниматься? Впрочем, не знал же Антоха, что думали так: арфа стояла за радиолой, вот последнюю и сдвинули с места, когда арфу тащили. И удивлялись: отчего это мальчишка про арфу молчит? Н, вот еще, деньги на радиоле не тронули. Сплошные загадки.

Попытался представить. Вот среди бела дня въезжает во двор автофургон. Вот выходят двое, в рабочих синих халатах. Вот поднимаются, входят, вот под взорами двухсот беспечных окон начинают вытаскивать. Все так спокойно, по-рабочему чинно, все добросовестно — чтобы не поломать ножки, не окарябать окраску… И все, всякая всячина, все собирается, связывается, аккуратно выносится… Откуда такое нахальство? Откуда уверенность, что, хотя бы случайно, не вернутся хозяева?

И Мазуркевич все донимал Антоху вопросами, кружа около да вокруг, и что-то мешало ему прямо спросить: «Кларнет, который обнаружили в тайнике — в шкафчике, закрывающем мусоропроводную урну, он что, представляет великую ценность? Не его ли искали, когда чистили кухню? Знаешь ли ты о кларнете? О тайнике?»

Нет, не может Мазуркевич спросить о кларнете: такой странный этот парнишка, кусачий! А если, друг дорогой, от тебя и прятали эту сопелку?.. И, побарабанив пальцами по самодельному шкафчику (ни один мускул не дрогнул у парня! ), Мазуркевич сощурил глаза:

— Значит, кухня обстрижена наголо?

— Наголо! — лихо ответил Аитоха.

— Ничего не оставили, так и запишем?

— Так и запишем! — еще более лихо ответил.

И Мазуркевич, еще раз побарабанив по шкафчику пальцами (ах, как хотелось, чтобы малец хотя бы глазки отвел!), вдруг стремительно прошел мимо Антохи. И вышел наружу.

Антоха почувствовал себя оскорбленным. Тоже, мол, сыщик! Попрощаться не мог! Чему только учат их?

А Мазуркевич тут и вернулся. Словно услышал.

— Можешь на время отпрыснуть свою записную книжку?

«Отпрыснуть!» — у Аитохи рот до ушей.

— Друзей твоих просвечу!

— Пожа-алста! — расплылся в улыбке Аитоха. — Просвечивайте себе на здоровье! Тут целая тыш-ча фамилий!

— Действительно, пухлая, старая книжка, — проговорил Мазуркевич.

— Еще мамка отцу подарила!

— Что ты все «мамка» да «мамка»! — сказал Мазуркевич. — Будь мать у меня, я бы звал ее мамой.

Это была первая отвлеченная фраза. Надо было развить!

— А она, мамка-то, шлюшка! — подкинул Аитоха. — Да, именно, Петр Петрович.

И тогда он чертыхнулся. Этот невозмутимый хмурач. Этот кремень, детектив, Шерлок Холмс. Ого, как он чертыхнулся!