Душегуб

Проводив Витебского, Нексин пошел в контору; придя, велел Борец к себе никого не пускать. Время шло стремительно, затягивать решение вопроса было нельзя. Нексин уже знал, что Оашев имеет те же пристрастия, что и Витебский, более того, слишком откровенно на них намекал. Нексин не знал до сих пор о возможностях Оашева; и, набрав его номер телефона, сказал, что собрался в город, спросил, могут ли они встретиться. Оашев согласился. Они договорились, что точное время и место Оашев назовет, когда Нексин приедет в город и позвонит, тогда Оашев, в зависимости от занятости на работе, уточнит время и место встречи. Нексин слова Оашева объяснил его излишней осторожностью. Отчасти так и было: у Оашева было сильно развито чувство самосохранения и интуиция, помогавшие ему избегать опасных моментов. Но со времени их работы в советском прошлом, когда Нексину приходилось несколько раз соприкасаться с персональным делом коммуниста Оашева, последний сильно изменился. Это уже не был всегда притворно-учтивый и до приторности уважительный местный прокурорский сотрудник, который сознавал, что его карьера может в одночасье резко пошатнуться из-за иной раз случавшегося у партийных чиновников проявления чувства совести и стремления навести хотя бы какое-то подобие законности и порядка. Разумеется, сам Оашев считал это большой глупостью, объясняя тем, что в подобных сентенциях замечались в основном слишком молодые, старавшиеся выслуживаться или старые коммунисты, страдающие маразмом.

Оашев с тех пор, как строители коммунизма переоделись в форму строителей капитализма и сняли маски, стал тем, кем и был всегда: его личный интерес был превыше всего, а для достижения его стала нужна не учтивость, а наглость, и главнее всего было не уважение к людям, а уверенность только в себе, переходящая в жесткую расчетливость к равным ему по статусу и презрение к любому, кто был ниже его по своему положению. Если же по этому поводу порой звучали упреки или кто-то вспоминал о совести, Оашев не стеснялся напомнить, что совесть — категория слишком эфемерная, ею страдают неудачники, и она в человеке убывает по мере того, чем выше должность он занимает. И это не было каким-то злорадством, а самым настоящим кредо Оашева, полагающего, что совесть только мешает, что если быть совестливым, то никогда не сделать большой карьеры, особенно в политике. Пребывание в прокуратуре в прежние годы ему нужно было, чтобы подчеркнуть свое положение в обществе и использовать в качестве административного ресурса для удовлетворения самых разных целей и корысти. Теперь, с наступлением новых времен, административный ресурс приобрел особую значимость; только самые ленивые и один процент оставшихся в системе честных дураков, как любил говаривать Оашев, им не пользовались. За самим Оашевым со временем закрепилось прозвище Баксман — так сильно он полюбил иностранные деньги и всякую возможность их получать. Для него это стало вроде «кормления», которое, впрочем, существовало в государстве всегда, с которым всегда боролись, борются и будут бороться те же, кто «кормился» и «кормится». Поэтому Оашев брал взятки и малые, и большие, брал за решение каких-то вопросов и просто так — за покровительство. Со временем с ним стали считаться, в том числе важные начальники, что давало ему возможность еще больше укреплять свое положение и иметь влияние. Ну а втайне Оашев, аппетиты которого росли, мечтал стать руководителем или политиком большего масштаба, что давало бы ему гораздо больше возможностей для «кормления» внутри разросшейся раковой опухолью по всей стране чиновничьей корпорации. Теперь, идя на встречу с Нексиным, который в недавнем прошлом был чуть ли не судья нравов и настроений, долженствовавших царить среди коммунистов и беспартийных города и области, Оашев знал, что даже этот достаточно своенравный и капризный человек не только в зависимости от него, но — и это доставляло особое удовольствие Оашеву от ощущения власти — Нексин еще и готов платить деньги.

Они встретились по стечению обстоятельств (это было предложение Оашева) в том самом ресторанчике, в котором Нексин в канун Нового года провел вечер с Еленой Аркадьевной и где показательно был сожжен партийный билет. Несуеверному атеисту Нексину от этого было как-то не по себе, он не хотел признаваться в этом и самому себе, но ему мерещился какой-то знак, который мог предвещать продолжение череды дурных событий, связанных с ним в последние месяцы. Они узнали друг друга, мило улыбались, вспоминая за чаем и сладостями (Оашев от большего застолья отказался, сославшись на занятость) казавшуюся уже такой далекой, но совсем недавнюю жизнь партийной и чиновничьей элиты их города.