Душевная драма Некрасова

Давно я одинок;Вначале шел я с дружною семьей,Но где они, друзья мои; теперь?Одни давно рассталися со мною,Перед другими сам я запер дверь;Те жребием постигнуты жестоким,А те прошли уже земной предел…За то, что я остался одиноким,

Что я ни в ком опоры не имел,Что я, друзей теряя с каждым годом,Встречал врагов все больше на пути,За каплю крови общую с народомПрости меня, о, родина! прости!..

Создавая культ труда, он в то же время сознается, что труд не воспитал в нем особенной уверенности в себе и своих силах. Напротив, труд понизил уровень его жизнеспособности. «Праздник жизни, молодости годы я убил под тяжестью труда» – заявляет он. «Трудовая» пора его жизни, по его словам, посадила в его душе «привычки робкой тишины»…

Проповедуя «любовь враждебным словом отрицания», он в то же время убеждался, что его душа, в сущности, была очень мало склонны к «необузданной вражде».

В душе озлобленной, но любящей и нежной,

Непрочен был порыв жестокости мятежной.

Он причислял себя как раз к тем людям, которые не в состоянии «научиться» любви, потому что они лишены способности «сильно ненавидеть».

Выступая в роли сурового певца-гражданина, отвергнув «спокойное» искусство, – поэзию «звуков чистых и молитв», – он в то же время не мог дойти до абсолютного отрицания «эстетики». Временами он как бы оправдывался перед читателями за то, что служит строго-идейному искусству. Он с оттенком сожаления говорил:

Нет в тебе поэзии свободной,Мой суровый, неуклюжий стих!Нет в тебе творящего искусства…

В жрецах «спокойного искусства» он склонен был признавать представителей великого ума…

Одним словом, за чертами сурового гражданина, сторонника «разночинского» регоризма можно было разглядеть старые знакомые черты прекраснодушного идеалиста, сентиментального «барича». Легенда гласит, что иногда и обнаруживались и другие стороны «барской» натуры. До мы не хотим верить легенде.

Мы пишем не обвинительный акт – совсем напротив: наша цель подчеркнуть трагическое в облике Некрасова, и потому только мы отметили ряд органических противоречий его натуры.

Но самый трагический элемент его жизни заключался в его отношениях к народу.

Стремясь принадлежать сердцем и помыслами народу, он в то же время сознавал невозможность для себя слиться с народом, постоянно чувствовал, что он и народ чужды друг другу. Их не связывали друг с другом никакие интимные родственные узы. По образному выражению Некрасова, между ним и народом были общей только «одна капля крови». Все остальное – его «барское» происхождение, барские привычки, социальное положение разделяли их друг от друга непроницаемой стеной.

Сознание своей «отчужденности» от народа приводило его к самым пессимистическим выводам. Он, все время воспевавший «народные страдания», он, считавшийся «народным поэтом», нередко сомневался в том, может ли он быть полезным народу и знает ли он народ. Нередко он останавливался перед народом, как перед загадочным сфинксом.

Незадолго до смерти он в следующих словах обрисовал драматизм своего положения:

Скорo стану добычею тленья:Тяжело умирать, хорошо умереть;Ничьего не прошу сожаленья,

Да и некому будет жалеть.Я дворянскому нашему родуБлеска лирой моей не стяжал,Я настолько же чуждым народуУгораю, как жить начинал.

Правда, в другие минуты поэта посещала утешающая надежда: он проникался уверенностью в том, что когда-нибудь потомство увенчает его «венком любви», и песни его дойдут до народа – (истекшие двадцать пять лет показали, насколько неосновательна была пессимистическая оценка своего литературного значения). – Но, во всяком случае, приведенная выше цитата, выясняя, до каких крайних пределов доходил душевный разлад поэта, раскрывает всю трагическую глубину этого разлада.

«Курьер», 1903 г., № 4