Два года в Испании. 1937—1939

В толпе люди находят близких и друзей. Бесконечные рассказы о том, как бежали. Изредка слышен смех, — когда рассказывают, что бежали в чем были, не захватив ни пальто, ни рубашки, ни мыла.

Поэт Эмилио Прадос смотрит вокруг невидящим взглядом и глухо говорит:

— Меня никто не предупредил. Я ушел в последнюю минуту. Попал в какую-то деревню. Как идти дальше? Проехал больной старый генерал и взял меня в свою машину. Он в отставке, ничего не понимает, не знает, зачем уехал. И я ничего не понимаю. Ездим и ничего не можем добиться. А чего добиться — сами не знаем. Если бы у меня был револьвер, я бы покончил с собой. Я не могу жить, если я не нужен Испании. Я не могу жить без нее.

Другой поэт, Маноло Альтолагирре, отводит меня в сторону и говорит с полным убеждением:

— Фашисты напрасно взяли Барселону, им придется кормить население, а нечем. Они обещали, что накормят, и население не простит им. Будет восстание, и мы вернемся.

Оказывается, Альтолагирре состоит в военном министерстве, вчера получил назначение. Министерству именно теперь стали необходимы поэты.

В замке организована столовая. Альтолагирре куда-то уносится и, сияя, возвращается с пропуском:

— Наконец-то и я что-нибудь сделал!

В столовой обедает несколько тысяч человек. Она предназначена для чиновников, но за столами сидят женщины, старики, дети, рабочие, крестьяне. Видно, никому не отказывают. Обед состоит из супа — много воды, горсть риса и запах трески, — из куска недопеченного хлеба и стакана вина. Я уступаю женщине с детьми свою порцию супа, и она не знает, как благодарить. Поев, люди начинают улыбаться. Заговаривают с незнакомыми, ужасаются, ахают, потом смеются. Похоже на буфет небольшой пересадочной станции. Но пассажиры отправляются в изгнание.

6

Заседание кортесов было назначено на десять часов вечера. Журналисты томились весь день: из предосторожности им не сообщили, когда начало. В огромном замке были погашены все огни на случай, если бы фашисты оказались осведомленнее журналистов. Мы шли по острым камням, не различая ничего, кроме стен, спотыкаясь и ругаясь вполголоса.

У самого дальнего корпуса перед дверью стоял часовой в длинных белых перчатках с раструбами, в форме президентской гвардии. Узнавая министров и офицеров, он брал винтовку на караул.

Длинная узкая каменная лестница, тускло освещенная слабой лампочкой, вела в подвал. Ступеньки были покрыты ковровой дорожкой. Но ее не хватило, первые и последние ступеньки были оголены и грязны.

Подвал походил на катакомбы. Там тоже было полутемно. Колонны делили помещение пополам. Первая половина была пуста. Во второй стояли ряды стульев, небольшой стол для президиума, стол подлиннее для правительства. Здесь люди теснились, и некоторым пришлось простоять все заседание. Из-за столбов и арок нельзя было расставить мебель иначе.

За столом правительства сидели министры в полном составе. С краю — Негрин, рядом с ним Альварес дель Вайо, затем Урибе. Один из министров просидел все заседание, закрыв лицо руками. Некоторые были небриты, все смертельно устали. Негрин сильно горбился.

Присутствовало шестьдесят четыре депутата. А ведь в кортесах их было четыреста с лишним и большинство принадлежало к Народному фронту.

Кроме министров и депутатов в зале присутствовали несколько высших офицеров и чиновников, десяток иностранных и десяток испанских журналистов и караульные.

Заседание открылось с большим опозданием. Председатель Мартинес дель Баррио сказал:

— Пусть никого не удивляет, что кортесы собрались в Фигерасе, в этом замке. Пока свободная Испания владеет хотя бы одной скалой, обрывающейся в море, и на скале соберутся кортесы.

Затем были оглашены какие-то незначительные постановления. Утвердили правительственные распоряжения. Они частично относились к Барселоне, а Барселона уже пять дней была в руках фашистов. Ассигновали какую-то сумму на канцелярские расходы. Секретарь оглашал все это монотонной неразборчивой скороговоркой. Его никто не слушал. Затем слово было предоставлено Негрину.

Перед ним лежала бумажка. Он читал ее глухим слабым голосом. Он стоял сгорбившись и ни на кого не смотрел. В середине чтения он отшвырнул бумажку, и она медленно упала на пол. Отшвырнул с презрением и нетерпением, вышел из-за стола — шага на два, больше некуда было. Он отделился от министров и ни к кому не присоединился. Глаза его были опущены. Он их так ни разу и не поднял. Говорить он стал медленнее, раздельнее — не громче, но явственнее. Он старался сделать тон своей речи бесстрастным. Это ему почти удавалось.

Сперва он говорил о том же, о чем говорили всегда. Это не конец. Еще есть Мадрид. Есть армия. Армия героична. Правительство продолжает борьбу. У врага вооружение. Нужны сверхчеловеческие усилия.

Затем, говоря о том, как державы, создавшие комитет по невмешательству, удушали Испанию, он сказал: