Два года в Испании. 1937—1939

Вначале обучение и формирование отнимали всего несколько дней: надо было торопиться, фашисты подошли к Мадриду. Первая бригада (в испанской армии ее номер был одиннадцатый) прибыла на мадридский фронт в начале ноября. Вторая (двенадцатая), командиром которой был Залка, — на пять дней позже. Обе с ходу вступили в бой.

Фашисты уверяли, будто Мадрид отстояли «иностранцы». Прежде всего, для такой задачи их было слишком мало, на мадридских фронтах воевало всего несколько тысяч интернациональных бойцов. Без испанских частей, куда более многочисленных, без советских самолетов и танков, без мадридского населения, без штаба обороны, душой которого были наши советники, интернационалисты могли бы только погибнуть со славой. Но одним из факторов победы они, конечно, были.

Они сражались на разных фронтах — в Андалусии, Эстремадуре, Арагоне. Не было их только на севере, в Басконии. Вначале они были ударными частями армии и порой горделиво, но добродушно ворчали: «Нами затыкают все дыры», «Мы — спасательная команда». В этом была большая доля правды: их всегда ставили на трудные участки, и без приказа они их ни разу не покинули.

2

Сворачиваем с Гвадалахарского шоссе и долго едем проселком по гребню холма. Кругом поля с короткой сухой травой, сожженной прошлогодним солнцем, и небо тоже как будто рядом — такое оно низкое и близкое. Ветер качает машину.

Показываются маленькие приземистые домишки, прилепившиеся к краю обрыва. Внизу ручей, солдаты и женщины стирают белье.

Нас встречает парижский знакомый, художник Херасси. Теперь он офицер Двенадцатой бригады, и притом незаменимый: он говорит на всех языках, и потому он свой и в итальянском батальоне, и в польском, и во французском; кроме того, он может объясниться и с немцами, и с англичанами, и главное — с испанцами. У него вполне боевой вид: шинель в пятнах, козырек фуражки сломан, воротник расстегнут — маленькие вольности бывалых солдат. А за борт полурасстегнутой шинели засунут устав пехотной службы.

А вот и другой парижанин, Алеша Эйснер, человек удивительной судьбы. Дед его был царским губернатором, и родители ребенком отдали его в кадетский корпус. Врангель вывез корпус в Югославию, где он был распущен. Еще подростком Алеша попал в Прагу, потом в Париж. Он был одинок, как бродячий пес, читал все без разбора, от одиночества уверовал в бога и стал послушником у одного из видных эмигрантских иерархов православной церкви. На жизнь он зарабатывал малярной работой, а по воскресеньям мыл окна на верхних этажах универмага: работа была опасная, и за нее платили вдвое. Встречи с рабочими, голодная жизнь, тоска по родине, новые книги — и случайное увлечение религией прошло. Алеша перестал смотреть на Октябрьскую революцию как на «необъяснимое проявление народной стихии». Постепенно перед ним открылась истина марксизма, и он принял ее и сердцем, и умом. Когда в Париже в 1936 году начались знаменитые «сидячие» стачки (рабочие и служащие занимали завод или магазин, не покидали его ни днем, ни ночью и никого внутрь не пускали), я очень хотел проникнуть в один из бастовавших универмагов. Наше знакомство началось с того, что Алеша (в те времена никто не звал его иначе) провел меня в тот магазин, где он мыл окна.

Позже я услышал, что он уехал в Испанию, но никак не ожидал, что он станет адъютантом Залки.

Херасси и Алеша знакомили нас с офицерами, с солдатами. Вокруг уже было много народу, пришло и несколько крестьян, поднимались кулаки, протягивались руки, назывались имена. Но эти имена, лица, улыбки, слова как-то проплывали и таяли в сознании, их было слишком много, толпа не распадалась на людей. Кто-то крикнул:

— Генерал!

Раздался стук копыт о камень, к нам подскакали два всадника, первый легко соскочил с коня, бросил поводья второму и с протянутыми руками подошел к нам. Это был Залка — в генеральской фуражке, в короткой замшевой куртке, в бриджах и сапогах, небольшой, полный, ладно скроенный и удивительно легкий в движениях.