Два года в Испании. 1937—1939

В дружной семье штаба Алеша впервые в жизни нашел свою семью. Про Петрова и Белова он нежно говорил «мои старики». «Старики» мягко, но упорно воспитывали его. Посмеиваясь над ним, они привязались к нему и на самом деле заботились о нем больше, чем он о них. И это осталось на всю жизнь.

Я не был при том, как Петров явился в штаб с докладом, долго рассказывал обстановку, и, только когда он подошел к карте, товарищи увидели, что он, всегда легкий, как упругий мяч, танцор, за дробью ног которого нельзя было уследить, хромает: оказалось, что он ранен. Но я был при том, как, с фуражкой на затылке, открывавшей вторую шапку — шапку полуседых волос, озорно блестя глазами, он вошел и сказал: «Удержали линию». Выяснилось, что в одном месте передовой дозор отступил под обстрелом, и тогда Петров выбежал вперед, залег и один, пока пристыженные солдаты не вернулись, отстреливался от фашистов. Белов долго выговаривал ему, с сердцем твердил: «И что ты там делал?», а он, не смущаясь, отвечал: «Держал линию».

А про Белова я не помню ни одного эффектного случая. Он словно всегда хотел стушеваться, подчеркивал, будто занят самой будничной работой, говорил только о других. Но по отношению других к нему можно было догадаться, что если Залка — сердце этого удивительного командного организма, Петров — его нерв, то Белов — его мозг, работающий днем и ночью. Выход из окружения, бой в первой линии — все это было и в его никем не составленном послужном списке. К нему шли со всеми вопросами, и он на все отвечал. Казалось, он не знал, что такое волнение. Только по внезапно худевшему и темневшему лицу видно было, что его одолевает беспокойство. Уезжая из Испании, он наконец признался: «Ни одного дня покоя тут у меня не было».

Однажды мы приехали по приглашению: в штабе был званый ужин. Алеша трагически втолковывал вестовому, как надо класть ножи и вилки: «Подумайте, будет Хемингуэй, а он накидал все как попало!» Хемингуэя Алеша обожал почти как «стариков». Но итальянцу-вестовому было не до вилок: он ждал, что его, как всегда, в перерывах между блюдами заставят петь арии Пуччини, и прочищал голос, глотая сырые яйца. Пришел Белов, озабоченно послушал этот спор, сказал: «Ну, ты уж, Алешка, не ударь за нас, понимаешь, лицом В грязь, что называется», и адъютант, щеголеватый, как его генерал, стал сам расставлять приборы.

За стол сели командиры других бригад, испанские офицеры. Приехал и Хемингуэй. Сперва была некоторая натянутость: говорили на многих языках, не очень-то понимали друг друга. Но там, где находился Залка, люди не могли остаться разобщенными. Он слышал каждую паузу, видел все пустые бокалы, замечал самое мимолетное выражение скуки и одним словом или жестом включал человека в общий разговор. Сам он никогда не пил даже самого легкого вина, но веселел вровень с другими. Итальянец-вестовой так и не дождался своей очереди: в перерывах между блюдами никто не замолкал.

Я сидел с врачами бригады — немцем Хейльбруном, спасшим десятки жизней и погибшим в один день с Залкой, и казавшимся почти мальчиком испанским врачом, который с тихой восторженностью смотрел на Залку. Одна рука его была парализована, я спросил — отчего, он покраснел и сказал:

— Все равно вам расскажут. На Гвадарраме я был ранен. Попал в госпиталь. Там я узнал, что под Мадрид пришли интернационалисты и дерутся в Университетском городке. Тогда я попросил, чтобы меня выписали. Врачи не хотели, говорили, что рука будет парализована навсегда. Я и сам это знал. Но я убежал к интернационалистам. Я сказал им, что уже вылечился, только не должен работать раненой рукой. Ну, потом они поняли.

— Еще бы не понять, — сказал Хейльбрун.

— Видите ли, интернационалисты — лучшие люди мира, теперь я это знаю. Они пошли умирать за Испанию, а я, испанец, в это время лечился. — Он помолчал и сказал, понизив голос: — Если бы не они, я бы, может быть, этого не сделал. Тогда мне не было бы стыдно.

Потом сдвинули столы, начались танцы под разбитый рояль. Хемингуэй — он много пил и мало говорил, только иногда громко смеялся, закидывая голову, — стоял в стороне. Залка предложил ему потанцевать, он расхохотался.

— А вот есть музыка, под которую он пойдет танцевать, — сказал Залка.

Настала тишина. Залка взял карандаш, поднес его одной рукой к своим ослепительным зубам и пальцами другой начал выстукивать на зубах немудреный вальс. Ритм был четок, мелодия ясна. И Хемингуэй, послушав с восхищением, вдруг подхватил такую же высокую, как он сам, журналистку, с которой приехал, и пошел кружиться, стараясь держаться как можно ближе к Залке.