Два года в Испании. 1937—1939

Дон Рамон писал вторую часть своих «Очерков истории Испании». Он хотел доказать, что не впервые Испания стонала в родовых муках, не зная, что родит: живое или мертвое, счастье или горе. Кто может это предсказать? Кто смеет стать повитухой истории?

Так было всегда: непонимающие и фанатики не только оскорбляли, но убивали и жгли. Вот хваленый реализм коммунистов! Не то важно, конечно, что весь мир распинается в уважении к дону Рамону. Вот он наедине с собой. Одинокий, как всегда. Одинокий, как Испания. Дезертир?

Закроются раны, и высохнут слезы, и новое               солнце взойдет.Но старое сердце, испанское сердце твой

               внук через Сьерру несет.

Это стихи дона Рамона. Да, в будущее, каким бы оно ни было, ты войдешь со старым сердцем. Но как одиноко бьется оно в черной испанской ночи!

И это отдать? Согласиться, что дисциплина нужнее поэзии, ружейные приемы важнее Дон-Кихота, снабжение дороже вечности?

Но разве это говорят коммунисты? Нет, они говорят другое. И, главное, они делают. Только они делают. Испанское сердце старо, но кто сказал, что оно дряхлое? Не коммунисты. А если так, то, может быть, это говорит дон Рамон? Не желая, но говорит. И, правда, говорит не о народе, а о себе самом? Какое же право?..

Новый налет. Сирены и сразу — громовой удар. Все задрожало, его самого швырнуло в сторону, листочки, на которых он писал, разлетелись. А шум все длился, что-то рушилось, плясали огни в окнах с сорванным затемнением, дым душил. Дон Рамон вскочил с пола. Это рядом. Было темно. Он с трудом открыл входную дверь. Она была чем-то завалена. Он выбежал на улицу. В неверном свете лунного луча он увидал широкий просвет там, где раньше был дом. Над развалинами клубился густой туман: это был дым. Кое-где горели маленькие очаги пожаров, как костры. В небе рвались снаряды, трассирующие пули летели, гасли, потом разрывались, прожектора скрещивались и расходились, как гигантские шпаги. Какие-то люди бежали по улице, но казалось, что они крадутся. Они кричали, но казалось, что они шепчутся. Он побежал за ними. Они говорили, что в разбитом доме, наверно, никто не спасся, они ругали муниципалитет: санитарных машин еще не было. Зажгли факел. Кто-то потребовал, чтобы его погасили. Но раздался крик:

— Там есть раненые!

Они услышали голоса. Звали на помощь. Горько плакал ребенок. Истерически рыдала женщина. Все это было уже привычно в Мадриде.

Его узнали.

— Дон Рамон, вход завален, что нам делать?

Почему, как всегда, от него ждали совета? Почему? Имел ли он право давать советы?

Он сказал самое простое:

— Попробуем отыскать вход.

Откуда-то взялись лопаты и кирки. Внутренняя лестница обрушилась. Стало ясно: на верхних этажах не осталось никого и ничего. Откопали вход в нижнюю квартиру. Сорвался кирпич. Человек оступился и закричал. При свете факела открылось то, что было комнатами. Портрет старика повис боком. Шкаф был в щепах. Кровать сбилась в один комок. Но на окне стоял уцелевший горшок с цветами. Кровать подняли. Под ней оказались трупы. Люди остановились.

— Дальше, дальше! — сказал дон Рамон. — Надо искать живых.

О том, что сам он всю жизнь искал мертвых, он подумал гораздо позже.

И живых нашли. Они лежали, придавленные, и плакали: одни от боли, другие от радости, что их нашли. Старика извлекли из-под трупа жены. Он ничего не понимал, он твердил: «Она упала на меня, она упала на меня…»

Люди уже уходили в другую квартиру, когда дон Рамон почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он оглянулся. Никого не было. Он обошел комнату. Никого. Он оглянулся еще раз и заметил, что остался один. Надо было спешить к другим. Он сделал несколько шагов и увидал по другую сторону пролома вжавшегося в угол ребенка.

Дон Рамон крикнул. Никто не услыхал его. Казалось, не слышит и ребенок. Но огромные глаза неотступно глядели на дона Рамона. Держась за разбитые стены, балансируя над провалом, осторожно ступая по трещавшему и осыпавшемуся под ногами краю уцелевшего пола, он пробрался к ребенку. Это была девочка, она онемела от ужаса. Она косила глазами на кровь, заливавшую ее плечо, и снова смотрела на дона Рамона. Он опустился на колени и, забыв, что оба они приткнулись над провалом, осторожно перевязал рану. Девочка заплакала, залепетала и судорожно обняла шею дона Рамона. Держа ее правой рукой, он выпрямился и, цепляясь левой за выступы разбитой стены, медленно пошел обратно. Он нес ребенка, как несут то, что дороже жизни.

Он вынес девочку вниз, на улицу. К нему кинулась женщина, выхватила девочку из его рук, крича и плача. Дону Рамону было жаль отдавать свою ношу.

А ведь он никогда не любил детей.

Он не заметил, как приехали санитары. Он смертельно устал и тоже не замечал этого. Он не понимал, сколько времени прошло с тех пор, как он упал с кресла в своем кабинете. Час? Вечность? Какая вечность?

— Есть еще одна квартира.