Два вампира (сборник)

Разноцветные туники ярких, искрометных оттенков, с аккуратными складками и туго затянутыми поясами придавали им девичью грацию. У всех были роскошные длинные волосы.

Мой господин обернулся и на прекрасно знакомом мне языке сказал, что я — его единственное дитя, что сегодня ночью он непременно вернется, а я к тому времени успею познакомиться с новым для себя миром.

— Новый мир! — воскликнул я.— Нет! Не уходи от меня, господин! Мне не нужен этот мир. Мне нужен только ты!

Он уже успел высушить и красиво причесать волосы, а руки смягчить пудрой. Склонившись надо мной, он вновь заговорил на только нам двоим понятном языке:

— Послушай меня, Амадео, теперь ты принадлежишь мне, Мариусу Римскому, и я останусь с тобой навсегда А сейчас пусть мальчики накормят тебя и оденут..

Он повернулся к ним и на мягком, певучем наречии отдал необходимые распоряжения. Лица мальчиков светились таким счастьем, что можно было подумать, будто господин одарил их сластями и золотом.

— Амадео, Амадео,— повторяли они, окружив меня и удерживая, чтобы я не смог последовать за господином. Они заговорили со мной по-гречески — быстро и свободно, а я не очень хорошо знал греческий язык. Но их я понял.

Мальчики звали меня за собой и уверяли, что не станут обижать новичка, что отныне я один из них. Они поспешно одели меня в обноски, споря между собой по поводу каждой вещи: достаточно ли хороша туника, не слишком ли выцвели чулки... Ничего, это ненадолго — в конце концов решили они! В довершение всего мне выдали туфли и куртку, которая, как выяснилось, была уже мала одному из них, по имени Рикардо. Новый наряд казался мне поистине королевским.

— Мы тебя любим,— сказал Альбиний, второй по старшинству мальчик после черноволосого Рикардо и полная тому противоположность внешне — блондин со светло-зелеными глазами.

Остальных мальчиков я не очень различал, но этих двух выделить было легко.

— Да, мы тебя любим,— сказал Рикардо, отбрасывая со лба волосы и подмигивая мне. По сравнению с остальными кожа его была намного более гладкой и смуглой, а глаза казались совершенно черными.

У всех здесь были тонкие, изящные пальцы — такие же, как и у меня. Однако среди моих собратьев такие руки встречались крайне редко. Но об этом я тогда думать не мог.

Тем не менее в голову мне пришло вдруг совершенно невероятное предположение. А что, если мое похищение не было случайным? Что, если мне, бледному, с тонкими пальцами подростку, вечному источнику неприятностей, было предопределено свыше оказаться именно в этой стране? Мысль эта вызвала во мне суеверный страх. Но нет, это слишком невероятно, чтобы оказаться правдой. У меня заболела голова Перед глазами замелькали безмолвные образы пленивших меня всадников, я вспомнил зловонный трюм корабля, доставившего меня в Константинополь, костлявые фигуры суетящихся купцов, передававших меня из рук в руки.

Господи, почему меня вообще кто-то любит? За что? Почему полюбил меня ты, Мариус Римский?

Стоя в дверях, Мастер, как его здесь все называли, улыбнулся и помахал нам на прощание. Малиновый капюшон на его голове служил прекрасным обрамлением изящных скул и красиво изогнутых губ. К моим глазам подступили слезы.

Не успела захлопнуться дверь, а Мастера уже поглотал клубящийся белый туман. Ночь подходила к концу. Но свечи не гасли.

Мы прошли в большую комнату, и я увидел в ней множество горшочков с красками и глиняных баночек с кистями, готовыми к использованию. Большие белые квадраты ткани — холсты — ожидали своей очереди, чтобы превратиться в прекрасные картины.

Мальчики добавляли в краски не яичные желтки, как велел старый обычай. Они смешивали яркие, мелко дробленные красители с янтарных оттенков маслами. В маленьких горшочках меня ждали большие глянцевые сгустки. Я взял протянутую кисть и взглянул на туго натянутый передо мной белый холст, на котором должен был что-то нарисовать.

— Нерукотворный...— произнес я. Но что означало это слово? Я поднял кисть и начал рисовать его, блондина, спасшего меня от мрака и убожества. Я обмакнул кисть в баночки с бежевой, розовой и белой красками и коснулся ею упругой поверхности холста. Но ничего не вышло — никакой картины не получилось!

— Нерукотворный! — прошептал я, уронил кисть и закрыл лицо руками.

Я порылся в памяти, чтобы воспроизвести это слово по-гречески. Когда я произнес его, несколько мальчиков кивнули, но смысл до них не дошел. Как мне объяснить им суть катастрофы? Я посмотрел на свои пальцы. Что же стало с?.. Все воспоминания внезапно сгорели — остался только Амадео.

— Не могу.— Я уставился на холст, на месиво красок.— Может быть, на дереве, не на ткани, у меня бы и получилось.

Что же я умел делать? Они не понимали.

Он не был Богом во плоти, мой господин, Мастер, блондин с ледяными голубыми глазами.

Но он был Богом для меня. А я не смог сделать то, что нужно было сделать.

Чтобы утешить меня и отвлечь, мальчики сами взялись за кисти и с поразительной легкостью, едва касаясь ими холстов, нарисовали много-много картинок.