Два века о любви

Не потеряю ни перчатки, ни золотой твоей руки,

ни тёплой памяти-синицы, ни сновиденья-журавля,

так вылетают опечатки из свежевыжатой строки.

И наполняется криница, и разлетается земля.

Оставим лестницы и двери, и перечислим раз-два-три —

пропавших без вести, без вести, без лёгкой стужи на устах.

Смотри, смотри, не отрывайся, в сухое небо говори,

как на груди грохочет тайна, души белеет береста.

Кто на меня сегодня дышит, назавтра тож меня займёт —

стирать щекочущую краску со щёк моих, твоих ланит,

напрасно выдумает ласку, смертельно за руку возьмёт

и взгляд предолгий приготовит, но от тебя не заслонит.

И туча дёрнется густая, и быстрый снег меня спасёт

от прозябанья и застоя, от увяданья и тоски.

И снова небо непустое тебя вовсю произнесёт,

и я глаза закрою, чтобы не разорваться на куски.

Какое жженье и движенье оборотит тебя ко мне? —

И ты замедлишь на мгновенье свой шаг, смещённый хромотой.

И жухлых листьев копошенье, и снег, предвиденный во сне,

вы всё – со мной, вы все со мною, как свет, повсюду разлитой.

Лихая правда, что нам сделай? Оставь, оставь и отпусти.

За красной шумной тёмной кровью проснулась светлая вода.

Не потеряю ни перчатки, ни тёплой мысли на пути.

Ты отвернёшься ненадолго, ты повернёшься навсегда.

«…И поезда нахлынут, гулки…»

…И поезда нахлынут, гулки,

как ночь в распахнутом окне,

у них вагоны – что шкатулки,

и ничего не стоит мне

узнать, какие там стаканы,

гранёный свет, горчащий стук,

какие быстрые бурьяны

у ветра вырвались из рук,

узнать себя в отёкшем свете,

где всякий сон нерастворим:

на лбу моём, как на планете,

ещё отсвечивает Крым.

И разве кто придёт на помощь,

тихонько на руки возьмёт?

Скажи – ты помнишь? помнишь? помнишь —

домашний хлеб, гречишный мёд…

Ты можжевеловые ветки

тогда подбрасывал в костёр.

И надрывался ветер едкий,

пока лицо твоё не стёр.

«Меня встречает у порога…»

Меня встречает у порога

аллей берёзовый конвой

и заражает понемногу

своей болезнью лучевой.

И луч проходит, как иголка,

и багровеют на ветру

моя сиротская футболка

и листья, близкие к костру.

Ещё подкожные потёмки

меня не мучат засветло.

И полосатые котёнки

усами тычутся в стекло.

Возьмёшь у сердца обещанье,

как будто всё и навсегда,

и тут же чёрное прощанье

течёт, как мёртвая вода.

Не обещай меня лелеять,

не обещай меня… пока

я, как безлистая аллея,

смотрю сквозь пальцы в облака,

пока мне выправят походку,

пока мне «вольно» разрешат,

пока мою худую лодку

заселит племя лягушат.

«Может, лучше и вовсе не жить…»