Двадцать лет спустя

— Называйте это, как хотите, — сказал принц, — но поскорей скажите нам, в каком состоянии наш дорогой советник.

Три врача подошли к кровати. Бруссель натягивал одеяло изо всех сил, но, несмотря на сопротивление, его раздели и осмотрели.

У него было только два ушиба: на руке и на ляжке.

Врачи переглянулись, не понимая, зачем понадобилось созвать самых сведущих в Париже людей ради такого пустяка.

— Ну как? — спросил коадъютор.

— Ну как? — спросил принц.

— Мы надеемся, что серьезных последствий не будет, — сказал один из врачей. — Сейчас мы удалимся в соседнюю комнату и установим лечение.

— Бруссель! Сообщите о Брусселе! — кричала толпа. — Как здоровье Брусселя?

Коадъютор подошел к окну. При виде его толпа умолкла.

— Друзья мои, успокойтесь! — крикнул он. — Господин Бруссель вне опасности. Но он серьезно ранен и нуждается в покое.

Тотчас же на улице раздался крик: «Да здравствует Бруссель! Да здравствует коадъютор!»

Господин де Лонгвиль почувствовал ревность и тоже подошел к окну.

— Да здравствует Лонгвиль! — закричали в толпе.

— Друзья мои, — сказал герцог, делая приветственный знак рукой, — разойдитесь с миром. Не нужно таким беспорядком радовать наших врагов.

— Хорошо сказано, господин герцог, — сказал Бруссель, — вот настоящая французская речь.

— Да, господа парижане, — произнес принц де Конти, тоже подходя к окну за своей долей приветствий. — Господин Бруссель просит вас разойтись. К тому же ему необходим покой, и шум может повредить ему.

— Да здравствует принц де Конти! — кричала толпа.

Принц поклонился.

Все три посетителя простились с советником, и толпа, которую они распустили именем Брусселя, отправилась их провожать. Они достигли уже набережной, а Бруссель с постели все еще кланялся им вслед.

Старая служанка была поражена всем происшедшим и смотрела на хозяина с обожанием. Советник вырос в ее глазах на целый фут.

— Вот что значит служить своей стране по совести, — удовлетворенно заметил Бруссель.

Врачи после часового совещания предписали класть на ушибленные места примочки из соленой воды.

Весь день к дому подъезжала карета за каретой. Это была настоящая процессия. Вся Фронда расписалась у Брусселя.

— Какой триумф, отец мой! — воскликнул юный сын советника. Он не понимал истинных причин, толкавших этих людей к его отцу, и принимал всерьез всю эту демонстрацию.

— Увы, мой милый Жак, — сказал Бруссель, — боюсь, как бы не пришлось слишком дорого заплатить за этот триумф. Наверняка господин Мазарини составляет сейчас список огорчений, доставленных ему по моей милости, и предъявит мне счет.

Фрике вернулся за полночь: он никак не мог разыскать врача.

XXX

ЧЕТВЕРО ДРУЗЕЙ ГОТОВЯТСЯ К ВСТРЕЧЕ

— Ну что? — спросил Портос, сидевший во дворе гостиницы «Козочка», у д’Артаньяна, который возвратился из Пале-Рояля с вытянутой и угрюмой физиономией. — Он дурно вас принял, дорогой д’Артаньян?

— Конечно, дурно. Положительно, это просто скотина! Что вы там едите, Портос?

— Как видите, макаю бисквит в испанское вино. Советую и вам делать то же.

— Вы правы. Жемблу, стакан!

Слуга, названный этим звучным именем, подал стакан, и д’Артаньян уселся возле своего друга.

— Как же это было?

— Черт! Вы понимаете, что выбирать выражения не приходилось. Я вошел, он косо на меня посмотрел, я пожал плечами и сказал ему: «Ну, монсеньер, мы оказались слабее». — «Да, я это знаю, расскажите подробности». Вы понимаете, Портос, я не мог рассказать детали, не называя наших друзей; а назвать их — значило их погубить.

«Еще бы! Монсеньер, — сказал я, — их было пятьдесят, а нас только двое». — «Да, — ответил он, — но это не помешало вам обменяться выстрелами, как я слышал». — «Как с той, так и с другой стороны потратили немного пороху, вот и все». — «А шпаги тоже увидели дневной свет?» — «Вы хотите сказать, монсеньер, ночную тьму?» — ответил я. «Так, — продолжал кардинал, — я считал вас гасконцем, дорогой мой». — «Я гасконец, только когда мне везет, монсеньер». Этот ответ, как видно, ему понравился: он рассмеялся. «Впредь мне наука, — сказал он, — давать своим гвардейцам лошадей получше. Если бы они поспели за вами и каждый из них сделал бы столько, сколько вы и ваш друг, — вы сдержали бы слово и доставили бы мне его живым или мертвым».

— Ну что ж, мне кажется, это неплохо, — заметил Портос.

— Ах, Боже мой, конечно, нет, дорогой мой. Но как это было сказано! Просто невероятно, — перебил он свой рассказ, — сколько этот бисквит поглощает вина. Настоящая губка! Жемблу, еще бутылку!

Поспешность, с которой была принесена бутылка, свидетельствовала об уважении, которым пользовался д’Артаньян в заведении.

Он продолжал:

— Я уже уходил, как он опять подозвал меня и спросил: «У вас три лошади были убиты и загнаны?» — «Да, монсеньер». — «Сколько они стоят?»

— Что же, это по-моему, похвальное намерение, — заметил Портос.

— Тысячу пистолей, — ответил я.

— Тысячу пистолей! — вскричал Портос. — О, это чересчур, и если он знает толк в лошадях, он должен был торговаться.