Две десятины

Женская половина слушателей быстро успокоилась, услыхавъ, что Ивашка живъ, но за то Гаврило замеръ на мст, пораженный, какъ громомъ, поступками сына. Темное лицо его еще боле почернло. Онъ постоялъ-постоялъ на мст, и когда учитель опять принялся копаться на огород, очищая его отъ сору, нанесеннаго вмст со снгомъ, то обнаружилъ нсколько разъ попытку поговорить, но только пожевалъ губами и поплелся понуро домой, имя видъ ушибленнаго. Онъ держалъ письмо до самаго дома, попрежнему, на ладони, боясь къ нему притронуться, а за нимъ въ томъ же порядк двигалось семейство, кром, впрочемъ, зятя и дочери, отправившихся въ свой конецъ.

Лучше чистая смерть! — такъ казалось въ первыя минуты Гаврил. Страшное письмо оглушило его, причемъ онъ пораженъ былъ не столько странными поступками сына, сколько тмъ положеніемъ, въ которое онъ внезапно попалъ вслдствіе отказа со стороны Ивашки отъ своей души. Дйствительно, до прихода этого письма у Гаврилы были мысли настолько лучезарныя. что онъ нисколько не сомнвался въ возможности вчно снимать землю, и если въ минувшую осень семья ршила отправить сына Ивашку на заработки въ городъ, то опять-таки только затмъ, чтобы получить такимъ путемъ необходимыя средства пахать землю. Самъ Гаврило не только ничего не умлъ, но и не питалъ склонности ни къ чему, что не касалось бы земли; ко всякому другому рукомеслу онъ былъ совершенно равнодушенъ. Это-то свойство часто вводило въ заблужденіе людей, которые съ нимъ сталкивались, въ особенности людей образованныхъ, врод посредниковъ, становыхъ и мировыхъ, — всмъ имъ онъ, вмст съ другими подобными мужиками, казался страшно тупъ. Каждый изъ этихъ людей, собственными своими сношеніями съ мужикомъ, убждался, что онъ тупъ подобно барану, и упрямъ, какъ оселъ: не понимаетъ ни длъ, ни разговоровъ. Отсюда происходили необыкновенно нелпыя столкновенія, когда образованный человкъ и мужикъ стояли другъ передъ другомъ чистыми болванами. Принимаясь въ чемъ-нибудь убждать, первый сначала видлъ, что мужикъ (напримръ, Гаврило) какъ будто вполн соглашается съ нимъ. «Да, да! какъ разъ! ужь это какъ есть!» — говорилъ мужикъ, вызывая этими пустыми словами радость въ душ разъяснителя. Но стоило только образованному прекратить свои горячія разсужденія и спросить, какъ объ этомъ думаетъ собесдникъ, послдній (напримръ, Гаврило) вдругъ начиналъ нести такую околесную, что хоть уши затыкай. Гаврило обыкновенно давалъ отвтъ, не имющій ничего общаго даже съ разговоромъ собесдниковъ, изъ которыхъ одинъ посл этого приходилъ въ изступленіе, а другой замиралъ и молчалъ, какъ столбъ. Между тмъ, положа руку на сердце, можно засвидтельствовать, что Гаврило не былъ ни глупо-упрямъ, ни тупъ. Во все продолженіе страннаго разговора онъ, можетъ быть, думалъ о «Сучьемъ вражк» (чудесная землица! дай бы Господи мн досталась!) или о лемех, который, можетъ быть, въ эту минуту былъ въ починк у кузнеца, вообще думалъ о чемъ-нибудь своемъ, близкомъ и понятномъ. А думалъ онъ о своемъ (въ то время, какъ ему долбили и разъясняли) потому что былъ въ полномъ смысл спеціалистъ, всепоглощенный спеціалистъ, утонувшій въ земл съ ногъ до головы. Хорошо-ли это, или худо, но спеціальность его настолько широка, что, кром нея, онъ, дйствительно, ничего больше не понималъ и не умлъ. Еслибы когда-нибудь пришлось обратиться за совтомъ по вопросу о лугахъ, о навоз, о ржи и мякин, о количеств и качеств надла, вообще обо всемъ, что касается земли, то каждый мужикъ оказался бы самымъ смышленымъ и глубокимъ знатокомъ между всми людьми, не исключая мировыхъ и становыхъ, изъ которыхъ тоже у каждаго есть своя спеціальность: у одного — судить, у другого — выбирать недоимки, и которые, затесавшись въ спеціальность Гаврилы, выказывали бы себя также чистыми болванами.

Потому-то Гаврило такъ и пораженъ былъ, повидимому, пустымъ письмомъ, — никакъ онъ не могъ понять поступковъ сына и того, чтобы земля «не давала для него никакого интересу»…