Две кругосветки

Пробродив не меньше часа по птичьему ряду и вдоволь налюбовавшись пёстрыми крикливыми птицами, путешественники перешли на улицу Довидор с французскими лавками, где продавались разные головные уборы, духи и другие безделицы. Молодые господа офицеры заинтересовались и решили здесь задержаться. Компания разделилась.

Беллинсгаузен с Адамсом направились в местный Музей, однако оказалось, что он открыт для всех только по четвергам. Была среда. Они двинулись дальше, чтобы осмотреть снаружи здешний театр, храмы, и обойти несколько площадей. И капитана, и гардемарина — обоих неприятно поразило, что на фоне вполне европейской архитектуры на улицах то тут, то там встречались процессии полунагих, клеймёных, скованных по нескольку вместе негров. Согнувшись под навьюченными на них тяжестями, с побрякушкой и пронзительной песней, рабы брели нога в ногу, один за другим. Глядя на этих несчастных, Адамс приуныл, а его радостное ожидание новых чудес сменилось тоской.

И чего, кстати, стоил обычай местных жителей бросать весь сор на улицу, а помои выплёскивать из окна, прямо на головы прохожим!

* * *

Отшагав полдня по прямым, но узким и неопрятным улицам, гардемарин с равнодушием усталого пешехода скользил глазами по расположенным в нижних этажах бесчисленным лавкам и мастерским.

Становилось как-то особенно жарко. Не удивительно — построенный в закрытой бухте под утёсами высоких гор, днём город буквально изнывал от зноя. Лишь полуденный лёгкий ветер с моря мог смягчить его немного.

— Что, гардемарин, задумались о преимуществах монастырской жизни?

Адамс смутился. Он и правда, засмотрелся наверх — мечтательно. Там, на склонах гор виднелись утопающие в зелени крыши многочисленных монастырей. Внизу же взгляд натыкался лишь на шершавые белёные стены, дышащие жаром. Двери в лавки — без всякого порога — были распахнуты прямо на пыльную улицу.

Путешественники остановились, изрядно утомлённые ходьбой. В поисках отдыха и прохлады решили заглянуть в одну из ближайших лавок. Спасаясь от навалившейся жары, Адамс, вслед за капитаном, решительно шагнул внутрь.

После яркого уличного света в лавке казалось темно. Сквозь узкое оконце в неё проникали солнечные лучи и копьями пронзали насквозь затхлый сумрак.

Прямо на полу в несколько рядов сидели люди, много людей.

Адамс оторопел.

— Эк куда мы попали, Фаддей Фаддеевич, — забормотал он, догадавшись, что это за ужасная лавка.

Здесь продавали «живой товар», и сидевшие на полу люди были невольниками.

Сразу вслед за моряками в лавку вошли старуха и молодая барыня. Они, по-видимому, были португалки. Замершие у порога россияне, спохватившись, расступились, пропуская вперёд уверенно шествовавших покупательниц.

Надсмотрщик коротко прикрикнул. Рабы покорно поднялись, и принялись скакать с ноги на ногу, что-то напевая. Те, у кого вид был недостаточно оживлённый, получали тростью.

Выбор покупательниц остановился на щуплом чумазом пареньке из ближнего ряда. Видимо, рассчитывая на небольшую цену, они вывели его вперёд, и стали что-то спрашивать у торговца.

Ни Адамс, ни Беллинсгаузен не знали португальского, но что идёт предварительный торг, догадаться было несложно.

В отличие от остальных невольников, стоявших перед покупателями в чём мать родила, мальчишка был одет — на нём были грязные штаны до колена и рубаха.

Гардемарин удивлённо отметил, что черты лица этого мальчика тоже странным образом не соответствовали чертам его собратьев по несчастью. А Роману говорили, что здесь, в Бразилии, торгуют только чернокожими африканцами… Впрочем, паренёк был чёрен, как трубочист. Да и другие несчастные были грязны и сплошь покрыты коростой. Эти измождённые, лишённые свободы, оторванные от родной земли и близких люди вызвали в душе Романа сочувствие. Обычай продавать людей как скотину, к которому местные португальцы относились равнодушно, казался ему просто омерзительным.

Роман вспомнил позавчерашнего «купца» и подумал, что, должно быть, здесь продают тех самых рабов, что с плачем и стонами высовывались давеча из его грот-люка.

Надсмотрщик тем временем прикрикнул на маленького невольника. Мальчик взглянул на португальца исподлобья. Он что-то мрачно пробормотал в ответ, тут же получив удар тростью — за дерзость. Глаза его заблестели. Он заморгал, отчаянно пытаясь удержать слёзы, но слёзы всё равно потекли, оставляя светлые полоски на тёмных щеках.

Гардемарин покраснев, смущённо взглянул на своего капитана. Тот нахмурился, кусая ус. Всё это было неприятно, бесчеловечно, мерзко.

Судя по всему, надзиратель требовал песню.

— Ой, мороз, моро-о-оз, не-е-е морозь меня… — завёл, наконец, негритёнок высоким голоском песню, но тут же сбился — плясать под неё было неудобно.

Брови Беллинсгаузена поползли вверх. Моряки в полном недоумении переглянулись.

Получив ещё один удар тростью, мальчишка, всхлипнув, cо свистом втянул в себя воздух и зачастил с каким-то диким, отчаянным азартом:

— Калинка-малинка, малинка моя, в саду ягода калинка-малинка моя! — он дёрнул плечом и, качаясь от слабости, даже сделал пару коленцев. — Фу, как же там… — пробормотал он, сбившись.