Две Москвы. Метафизика столицы

Ближняя половина (№ 12) застроена теперь значительным в истории архитектуры домом «Динамо» по проекту Фомина. Снесенный ради этой «пролетарской классики» дом 3-й Мужской гимназии, прежде голицынский, не был исследован. Тем драгоценнее стены XVII века в средней трети Пожарского двора, в доме Ростопчина. Эти камни могут помнить и 1611 год, а в нем – два дня Страстной недели в марте, девятнадцатое и двадцатое, когда Пожарский во главе восстания Москвы возвысился в глазах России.

Московское восстание

Вражеский гарнизон уже полгода стоял в Москве, вместе с синклитом седьмочисленных бояр напрасно ожидая на престол польского королевича. Достаточное время, чтобы Москва успела пожалеть о клятве Владиславу, готовясь разрешиться от нее, как разрешилось приближавшееся ополчение земли – отряды Ляпунова, Трубецкого и других. Они приблизились; все изменилось для поляков – и для московитов. Первые решили укрепиться на стенах Белого города – вторые восстали против этого намерения.

«…Здесь посад обширнее и народ воинственнее, – пишет, разумея Белый город, Самуил Маскевич, автор Дневника событий с польской стороны. – Русские свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями; а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды; они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитою своих загородок стреляют по нас из ружей; а другие, будучи в готовности, с кровель, с заборов, из окон, бьют нас самопалами, камнями, дрекольем. Мы, т. е. всадники, не в силах ничего сделать, отступаем; они же нас преследуют и уже припирают к Кремлю. <…> Часть наших сошла с коней и, соединясь с пехотой, разбросала загороды; москвитяне ударились в бегство; только мы мало выиграли; враги снова возвратились к бою и жестоко поражали нас из пушек со всех сторон <…> Мы не могли и не умели придумать, чем пособить себе в такой беде, как вдруг кто-то закричал: «Огня! Огня! Жги дома!»

Церковь Введения на Сретенке (Лубянке). Фото 1907

Сигизмундов план. 1610–1611. Фрагмент.

Сретенка (современная Лубянка) лежит между Никольскими воротами Китай-города (слева вверху) и Сретенскими воротами Белого города (справа внизу).

В центре улицы – двор Пожарского (в рамке).

Через улицу – церковь Введения.

У моста через Неглинную – Пушечный двор (под номером 19)

Прервем цитату, чтоб, во-первых, узнать в этих находчивых подсказчиках кого-либо из седьмочисленных бояр (или восьмого – Михаила Салтыкова, лично запалившего свой дом), а во-вторых, чтобы взглянуть на те же происшествия глазами летописцев, с другой стороны баррикады. Буквально баррикады, или острожка, устроенного у Введения на Сретенке, поперек улицы между этой церковью и домом Пожарского:

«На Устретенской же улице совокупишась с пушкари князь Дмитрий Михайлович Пожарский, и нача с ними <литовскими людьми> битися и их отбиша и в город втопташа, а сами поставиша острог у Веденья Пречистыя Богородицы. <…> Видя жь они Литовские люди мужество и крепкостоятельство Московских людей, начаша зажигати в Белом городе дворы».

«…Подожгли один дом, – продолжает со своей стороны Маскевич: – он не загорелся; подожгли в другой раз, нет успеха, в третий раз, в четвертый, в десятый – все тщетно. <…> Я уверен, что огонь был заколдован.»

В летописи гасителем огня выступает Пожарский: «…Там же с ними бился у Введенскаго Острожку и не пропустил их за каменный город прежереченной князь Дмитрий Михайлович Пожарской через весь день (уже второй день восстания. – Авт.), и многое время тое страны (той стороны города. – Авт.

) не дал жечь, и изнемогша от великих ран паде на землю, и взем его повезоша из города вон к живоначальныя Троице в Сергиев монастырь».

Имя Пожар

Тогдашние раны Пожарского заставляют его сидеть, вытянув ногу, в знаменитом монументе на Красной площади, где Минин из памяти тех же ран вручает ему меч освободителя. И те же раны позволяют князю, уже на роли аллегории 1812 года, держать кутузовскую паузу, видя свершение судеб. Штурму Кремля Пожарский предпочел осаду, польский гарнизон закончил людоедством и сдался.

«Красная площадь есть приличнейшая для монумента», – настаивал Иван Петрович Мартос. Вряд ли скульптор знал, что Красная рождалась как пожарный отступ, что долго звалась Пожаром, и что изваяние героя с именем Пожарский, став на этой площади лицом к Кремлю, на расстоянии, отмеренном еще Иваном III, станет ее телесной аллегорией, гением места.

Предлагая сопоставить имена князя Пожарского и графа Ростопчина, Феликс Тастевен не расслышал собственно имен.