Две серьезные дамы

– Не помню, – сказал Энди, – а помню только, что было неловко, в точности как вы и сказали, да и не понимали мы, зачем тут какое-то объявление нужно делать… Назавтра вечером она уже сидела в своем кресле, когда мы туда пришли; накрашена славно и в очень хорошенькой чистой блузке, а спереди к ней приколота брошка в виде бабочки. Волосы горячими щипцами завиты, а была она блондинка натуральная. Я ухо востро держал и слышал, как она дядечке этому говорит, что аппетит у нее все лучше и лучше, а спать она может по четырнадцать часов в сутки. После этих слов я стал замечать ее рот. Походил он на лепесток розы, или сердечко, или какую-то маленькую ракушку. По-настоящему прекрасный. И тут же принялся я воображать какая она; вся остальная, понимаете – вообще без всяких ног. – Он умолк и прошелся по комнате, разглядывая свои стены… – В ум мне она вползла уродливой змеей, мысль эта, и осталась там, свернувшись. Я смотрел на ее головку, такую маленькую и такую нежную на фоне той темной закопченной стены, и то было яблоком греха, от которого я вкушал впервые.

– По правде впервые? – спросила мисс Гёринг. Выглядела она ошеломленной и на миг глубоко задумалась.

– С тех самых пор впредь не думал я больше ни о чем, только лишь как выяснить; а все остальные мысли из моей головы бежали.

– А прежде мысли у вас о чем были? – чуточку недоброжелательно спросила у него мисс Гёринг. Энди, похоже, ее не услышал.

– В общем, продолжалось это сколько-то – то, что я к ней питал. Я встречался с Белль, которая часто приходила в ресторан, и с Мэри тоже встречался. С Белль мы подружились. Ничего особенного в ней не было. Она любила вино, и я его, бывало, действительно вливал ей в глотку. Она немножко слишком часто рассказывала о своей семье и была немножко чересчур хороша. Не вполне набожна, просто милосердья молоко ее немного слишком уж переполняло[13]

. А оно росло и росло – это ужасное любопытство мое или желание, покуда мой ум наконец не начал блуждать, когда я бывал с Мэри, и спать с нею я уже больше не мог. Но вела она себя все это время просто шикарно – терпелива, аки агнец. Она была слишком уж юна, чтобы с нею подобное случилось. Я же вел себя все равно что жуткий старик или кто-нибудь из тех королей-импотентов, что всю жизнь сифилисом болели.

– А вы рассказали своей милой, что́ так действует вам на нервы? – спросила мисс Гёринг, стараясь немного его поторопить.

– Не рассказывал я ей ничего, поскольку хотел, чтобы все здания для нее не сходили с места, чтобы звезды оставались над ее головой, а не кособочились, – я хотел, чтоб она могла гулять по парку да птичек кормить еще много-много лет с каким-нибудь другим прекрасным человеком, кто б ее под руку держал. Не желал я, чтоб ей пришлось запирать что-то у себя внутри и выглядывать на свет божий через заколоченное окошко. Вскоре после я уже улегся с Белль в постель и заполучил себе прекраснейший сифилис, на лечение которого истратил следующие два года. Примерно тогда же пристрастился к кегельбану и наконец съехал из материного дома, бросил свою работу и перебрался в эти Ничейные Земли. В этой квартире жить я могу нормально на те немногие деньги, какие выручаю от того здания в городских трущобах, каким владею.

Он сел в кресло напротив мисс Гёринг и закрыл лицо руками. Та рассудила, что он договорил, и уже совсем было собралась его поблагодарить за гостеприимство и пожелать ему доброй ночи, когда он поднял лицо из ладоней и заговорил снова.

– Худшее помню я отчетливо; все меньше и меньше мог я общаться со своей матерью. Весь день напролет и полночи проводил в кегельбане. Потом на четвертый день июля решил, что изо всех сил постараюсь провести этот праздник с нею. В три часа после обеда у нас под окном должен был пройти большой парад. Незадолго до урочного часа я стоял в гостиной в наглаженном костюме, а мать сидела впритык к окну. День снаружи стоял солнечный – самое оно для парада. Начали его пунктуально, потому что где-то без четверти три мы уже начали слышать вдали слабую музыку. Затем вскоре после мимо пронесли красно-бело-синий флаг моей страны – держали его какие-то славные с виду парни. Оркестр наяривал «Янки Дудл»[14]. Вдруг я закрыл лицо руками; я не мог смотреть на флаг родной страны. Тогда-то и понял я, раз и навсегда, что я себя ненавижу. С тех пор принял свое положение скунса. «Гражданин Скунс» – вот как я себя втайне прозвал, так уж вышло. Но и в грязи наслаждаться можно, кстати говоря, если просто усесться в нее, а не барахтаться.

– Ну, – произнесла мисс Гёринг, – я определенно думаю, что совсем немного усилий – и вы бы взяли себя в руки. А этому случаю с флагом я бы особого значения не придавала.

Он неопределенно глянул на нее.

– Вы говорите, как светская дама, – вымолвил ей он.

– Я и есть светская дама, – проговорила мисс Гёринг. – Кроме того, я богата, но преднамеренно понизила свой уровень жизни. Свой прелестный дом я бросила и переехала в домишко на острове. Он в очень скверном состоянии и практически ничего мне не стоит. Что вы на это скажете?