Двенадцать отважных

…Пока он спал — только голову на подушку положил и уснул, — ребята уселись еще теснее. Помолчали. И вдруг Вася сказал:

— Вот кто похож на моего Карова! Мой Каров — как он: высокий, а глаза синие. Ну, в точности!

— Каров? Кто такой?

И Вася стал рассказывать про Карова. Как ни трудно, как ни тяжело жилось Васе, а своего друга он не забывал. Сейчас Каров был в партизанском отряде. Дома он оставил старую мать и сестру Марийку. Марийку полицай выдал немцам, и ее угнали в Германию. По темному лесу Каров пробирается в село, где находится немецкий штаб. Он подкрадывается к освещенному окну и видит: в комнате сидит тот самый полицай, который выдал Марийку. Эх, хорошо бы бросить гранату! Но сорвать задание нельзя: он послан в разведку…

Вася умолк. Дальше он не успел придумать.

— Слушай, — говорит Лена, — пускай Марийка из плена убежит, придет обратно в село, а потом Каров возьмет ее в партизанский отряд.

— Разве легко убежать? Вон Таня Метелева не вернулась!

— Ну, а Борис убежал ведь?

— Что ж ты равняешь их? Марийке четырнадцать лет, у нее ни сил, ни смелости не хватило бы.

Но Лена не сдавалась:

— Нет, тогда давай так. Она потому не может убежать, что с ней подруга, а подруга больная. Вот Марийка и не может ее оставить. Ну, вот шли бы Надя с Олей. А Оля захворала. Надя ее разве оставит?

С того вечера Каров прочно вошел в жизнь ребят, и его судьбу решал уже не один Вася, а все вместе. И никто не помнит, кому первому пришла эта мысль, но они решили дать своему отряду имя Карова: Каровский союз пионеров (по-украински — «Каровська спилка пионерив»), сокращенно — КСП.

Партизан, назвавший себя Степаном Ивановичем, передохнув и простившись с ребятами, снова неслышно ушел в темноту.

С того дня все изменилось. Ребята не знали, откуда, в какой день и час появится он в следующий раз. Но он приходил опять и опять — в Галину хату или к Носаковым. Вася передавал ему оружие и патроны, добытые у врагов, а взамен получал последние сводки, принятые партизанами по радио с Большой земли. Ночью ребята наклеивали их на деревья, заборы, раскладывали около хат.

И с некоторых пор покровчане приметили на листовках печатку «КСП». Что она означала — никто не знал. Но ею были подписаны все листовки.

БЕГЛЕЦЫ

Тихий свист. Осторожный, чуть слышный. Он доносился из кустов, росших по склону ближнего оврага.

— Эй, хлопчик, поди сюда! — негромко позвали из кустов.

Толя Прокопенко осторожно раздвинул ветки. Перед ним стоял незнакомый человек лет сорока, бородатый, худой, с глубоко запавшими глазами на бледном лице. Одной руки у него не было, болтался пустой рукав. Голова обвязана тряпкой, одежда изорвана, ступни босых грязных ног опухли, и на них запеклись бурые пятна.

С минуту Толя и однорукий молча смотрели друг на друга. Незнакомец заговорил первым:

— Вот что… Я нездешний. Шел издалека. Видишь, ноги в кровь разбиты? Ослаб. Хлеб давно вышел. И дальше мне идти нельзя… Может, принесешь чего поесть?

— А вы кто такой? Откуда?

Однорукий замялся, но потом решительно мотнул головой и, еще больше понизив голос, глядя Толе прямо в глаза, сказал:

— Бежал я! Из лагеря.

— Из Артемовска?!

— Тсс! Тише ты… Ну да, оттуда! Ранен я был. Видишь? Рука и голова опять же… — Он дотронулся до повязки. — Стала подживать немного, вижу — ноги носят, ну и ушел. А вот сейчас пришлось задержаться…

Кивнув Толе, чтоб шел следом, однорукий стал спускаться в овраг. Они вошли в гущу кустарника. Здесь на подстилке из травы и листьев лежал юноша. Веки его были плотно сомкнуты, он трудно, хрипло дышал.

— Видишь? Совсем без памяти, — сказал незнакомец. — Не могу я его оставить!

Толя постоял в раздумье.

— Ладно, — сказал он, — вы погодите, я сейчас вернусь.

Вскоре он уже стучал условным стуком в Васино окошко. Ему открыли. Пока он, спеша, задыхаясь от быстрой ходьбы, рассказывал о пленных, Домна Федоровна завернула в чистую тряпочку кусок хлеба, два огурца и подала Толе. Через несколько минут оба мальчика шагали к оврагу.

Однорукий ждал в кустах.

— Ох, наконец-то! — он с облегчением вытер рукавом влажный лоб. — Сразу ты мне пришелся по душе. А как ушел, я засомневался. Тут минута с час покажется. Ну, думаю…

Вася подошел к больному, опустился на колени, намочил хлеб в жестянке с водой и поднес к запекшимся губам юноши. Тот не взглянул, не разомкнул губ.

— Не надо, не тронь его, — сказал Однорукий. — Он все равно есть не станет. Пять дней крошки в рот не брал, только пьет.

Он поднял жестянку, смочил тряпку, в которой ребята принесли хлеб, и положил больному на лоб.

Сгущались сумерки. Тишину нарушало слабое журчанье бегущего вблизи родника да тяжелое, хриплое дыхание больного.

— Постой-ка, — внезапно сказал Однорукий, всматриваясь в лицо Васи. — Где же это я тебя видел?

Вася обернулся к нему и вдруг почувствовал, что все у него внутри задрожало от волнения. Он разом вспомнил хмурый, холодный день, колючую проволоку, тяжелые шаги часового и лицо пленного, который беззвучно шептал: «Беги!» Это лицо еще больше осунулось, похудело, обросло бородой, но Вася узнал его.