Двенадцать подвигов Рабин Гута

Да что там о моих спящих спутниках говорить?! Даже я, бодрствовавший и догадывающийся о том, что может произойти, услышав этот жуткий вой, подскочил с места метра на полтора, словно заправский мангуст, уходящий от укуса кобры. Какая-то греческая пичуга, не знакомая с поповскими выходками и собравшаяся запеть прямо по курсу звуковой волны, была вдавлена в дерево и осталась там, словно муха в янтаре. Со всех деревьев, расположенных на пути распространения звуковой волны, облетели ближние к Попову ветки. А когда его крик добрался до гор, то с них сошла такая мощная лавина, что после ее позорного бегства осталась ровная, как немецкий автобан, полоса длиной километров в десять.

– Мо-ол-чать! – истошно заорал Жомов, пытаясь заткнуть пистолетом уши, но его понял только я. И то потому, что по губам хорошо читаю.

Тогда Ваня, не придумав ничего лучшего, вскинул пистолет вверх и нажал на курок. Звук выстрела почти утонул в продолжающемся вое Попова, но Андрюша после него все же заткнулся. Хотя только потому, что в его легких наконец-то кончился воздух. Довольно усмехнувшись, криминалист перевел взгляд на Гомера.

– Ну, примерно так это должно звучать, – проговорил он, глядя в остекленевшие глаза поэта, а затем очнулся. – Эй, Гомер, ты что? Что с тобой?

– Я тебе сейчас покажу, сукин сын, что с ним! – вместо грека ответил Жомов и широким шагом устремился к Андрею.

– Но, но, но! – завопил Попов, вскакивая на ноги и пятясь к тому самому дереву, внутри которого по его вине оказалась замурована птичка. – Ваня, не подходи. А то сейчас так заору, что барабанные перепонки лопнут.

На лице Жомова ни один мускул не дрогнул. Он двигался вперед, полный решимости во что бы то ни стало добраться до ходячего мегафона и навсегда сломать ему усилитель. Попов через пару шагов уперся в дерево, и еще неизвестно, чем бы закончилась эта битва титанов, если бы между ними не оказался мой Сеня. Толкнув Жомова в грудь, чтобы хоть как-то задержать движение этой танковой дивизии, Рабинович повернулся к Андрюше.

– Ты что, Поп, охренел совсем? – грозно поинтересовался он. – Ты же, придурок, чуть нас всех идиотами не сделал.

– А что сразу я-то? – завопил Попов. – Значит, когда мы под звуки смотра строя и песни, которые этот жлоб здоровый Гераклу устраивал, просыпались, то все нормально было? А мне, значит, и крикнуть разок нельзя?

– Нет, он точно дурак, – констатировал Ваня, боевой запал у которого быстро иссяк, и пошел снимать с дерева Геракла. – Кто-нибудь однажды ему за такие выходки башку прострелит…

– И будет абсолютно прав! – добавил Рабинович и направился в другую сторону – успокаивать Немертею.

Про меня Сеня, как обычно бывает в таких случаях, абсолютно забыл. Вот она, людская дружба и преданность! Что-то, господин хозяин, если я сучкой увлекся, а ты во мне нуждаешься, я все бросаю и к тебе бегу. А от тебя даже взгляда заботливого в критической ситуации не дождешься!

В общем, обиделся я на Рабиновича и от скуки пошел Гомера в чувство приводить, поскольку про него тоже все позабыли. Сами понимаете, пощечины давать я не приспособлен, орать, как Попов, не умею, да и током, словно скат, ударить не могу. Поэтому в моем арсенале средств шоковой терапии было крайне мало. Собственно говоря, единственное, что я мог сделать, это зарычать на поэта. Однако после децибелов Попова мой клиент на звуки совершенно не реагировал. Пришлось сграбастать его зубами за тунику и попытаться энергично потрясти.

И вот только тогда Андрюша вспомнил, что его ученик требует к себе внимания, иначе так и останется сидеть посреди поляны, пока его археологи не раскопают. С криками «Мурзик, фу! Прекрати!» Попов бросился выручать Гомера, загрызаемого сердобольным псом.

От такой лживой оценки моих стараний я едва и Андрюшу не покусал, но вовремя опомнился. Жалко все-таки его. Он же не со злого умысла всякую дурь вытворяет, а по простоте душевной. Да к тому же кусать его опасно. Потом так поповским потом пропитаешься, что и дезинфекция Горынычем запаха не перебьет! Поэтому я спокойно отошел в сторонку и стал наблюдать, как Андрюша пытается привести незадачливого ученика в чувство. Поначалу у него ничего не получалось, и лишь когда Попов решил отвесить поэту мощнейшую оплеуху, тот мотнул головой, моргнул, встал на ноги и провозгласил:

– Голос услышал я с гор Пелиона, и он возвещал неумолчно: «Прячьтесь, убогие! „Юнкерсы“ в небе столицы!»

Оторопевший от такого поворота Попов врезал Гомеру по другой щеке. Тот тряхнул головой, несколько секунд смотрел мутными глазами куда-то в безоблачное небо, а затем ойкнул, икнул и кашлянул.

– Что это было? – спросил он. – Не глас ли родителя Зевса? Крона, который отродьем своим оказался погублен?

– Ты погляди, ожил вроде! – в ответ на это покачал головой Рабинович, которого успокоившаяся Немертея наконец прогнала от себя, направившись к ручью «попудрить носик», а Попов облегченно вздохнул.

– Ну что же, будем считать, что первый урок прошел без телесных увечий, – хлопнув Гомера по плечу, оповестил всех он.

– Последний, – отрезал Сеня.

– Что? – не понял его Андрюша.