Двенадцать поэтов 1812 года

…Я с страхом вопросил глас совести моей…           И мрак исчез, прозрели вежды:И вера пролила спасительный елей           В лампаду чистую надежды.Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен:

           Ногой надежною ступаюИ, с ризы странника свергая прах и тлен,           В мир лучший духом возлетаю.

В эту же пору Батюшков написал статью «Нечто о поэте и поэзии», которую Вяземский вскоре мог прочитать в «Вестнике Европы». Петр Андреевич с его умом и проницательностью не мог не почувствовать, что Батюшков обращается в этом монологе не только к себе, к своему сердцу, но к нему, к Вяземскому: «Живи как пишешь, и пиши как живешь… иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы… Итак, уединись от общества, окружи себя природою: в тишине сельской, посреди грубых, неиспорченных нравов читай историю времен протекших, поучайся в печальных летописях мира, узнавай человека и страсти его, но исполнись любви и благоволения…»^[371]

Никакая сильная и добрая мысль, пусть даже выраженная в частном письме, не исчезает бесследно. В 1827 году заветные размышления Батюшкова отзовутся в мировоззренческой программе молодого философа Ивана Киреевского: «Мы… изящное соединим с нравственностью… и чистоту жизни возвысим над чистотою слога».

В 1815 году князь Петр Андреевич не принял горестных рассуждений Батюшкова, не оценил ни покаянного тона письма, ни наставлений, выраженных столь деликатно. Возможно, прочитав о том, что «маленькие

страсти, маленькие успехи в обществе и в кругу маленьких людей… маленькие стихи и мелочи не достойны мужа» — Вяземский просто обиделся и «затаил».

Такое полное непонимание было вызвано не только тем, что Батюшков был старше Вяземского на пять лет и две войны, но и стереотипами рационалистического восприятия и воспитания («Много перебывало при мне французов, немцев, англичан, — вспоминал Петр Андреевич, — о русских наставниках и думать было нечего…»).

Вяземский с каким-то удвоенным азартом продолжал проповедовать друзьям свое незамысловатое эпикурейство, играя в Асмодея еще до того, как получит это прозвище в «Арзамасе».

В 1817 году князь посвятил Константину Николаевичу послание, в котором предлагал вернуться из сельского уединения к светской жизни, к эротической музе, к легкости бытия. Вяземский отказывался верить в то, что для Батюшкова возврата к этой легкости уже быть не могло.

Искренне желая избавить Батюшкова от меланхолии, Петр Андреевич, очевидно, даже не догадывался, что, обращаясь к другу «певец любви, поэт игривый / И граций баловень счастливый…», он причиняет ему боль. А уж стыдить Батюшкова вовсе не стоило:

Стыдись! Тебе ли жить в полях?Ты ль будешь в праздности постылойВ деревне тратить век унылый,Как в келье дремлющий монах?..

Через семь лет Батюшков отправит Александру I письмо следующего содержания: «Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший Государь. Поставляю долгом прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству с всеподданнейшею просьбою, которая заключается в том, чтобы Вы, Государь Император, позволили мне немедленно удалиться в монастырь на Бело-Озеро или в Соловецкий…»^[372]

* * *

Когда в 1818 году Батюшков поехал в Италию, он поначалу собирался заехать в Варшаву к Вяземскому и даже просил приготовить ему «конурку». Но потом Батюшкову расхотелось встречаться с Вяземским, и он проехал мимо. Петр Андреевич обиделся и в своих письмах стал называть Константина Николаевича — «этот Батюшков».

Споткнувшись на Батюшкове, Вяземский взялся за целомудренного Жуковского, который и после 1812 года оставался неисправимым мечтателем.

Василию Андреевичу в ту пору хотелось основать что-то вроде поэтического княжества, острова друзей среди бурного житейского моря. Поразительно, с кем он по-детски восторженно делился этой мечтой — с А. Ф. Воейковым, который вскоре жестоко обманет его доверие и принесет ему так много горя.

«Не заводя партий, — писал Жуковский Воейкову, — мы должны быть стеснены в маленький кружок: Вяземский, Батюшков, я, ты, Уваров, Плещеев, Тургенев должны быть под одним знаменем: простоты и здравого вкуса. Забыл важного и весьма важного человека: Дашкова… Брат, брат! вообрази нашу Суринамскую жизнь, вообрази наш тесный союз, наше спокойствие, основанное на душевной тишине и одаренное душевными радостями, вообрази труд постоянный и полезный, не рассеянный светским шумом, но делимый и награждаемый в тесном круге самыми лучшими людьми… Мы трудимся вместе, вместе располагаем, утверждаем свое счастие, служим друг другу подпорою и в горе…»^[373]