Двенадцать поэтов 1812 года

Милорадовича помнюВ битве при Бородине:Был он в шляпе без султанаНа гнедом своем коне.Бодро он и хладнокровноВел полки в кровавый бой,

Строй за строем густо, ровноВыступал живой стеной.Только подошли мы ближеК средоточию огня,Взвизгнуло ядро и палоПеред ним, к ногам коня,

И, сердито землю рояАдским огненным волчком,Не затронуло героя,Но осыпало песком.«Бог мой! — он сказал с улыбкой,Указав на вражью рать, —

Нас завидел неприятельИ спешит нам честь отдать…»

В прозаическом комментарии к этим стихам автор сообщает факт, очень важный для понимания эпохи и тех, кого мы называем героями Двенадцатого года. Слова, сказанные Милорадовичем в самом начале сражения — «Бог мой, нас завидел неприятель и спешит нам честь отдать…» — были произнесены по-французски. И никого тогда это не смутило. Обычная реакция на происходящее боевого русского офицера, образованного дворянина, для которого французский язык — такая же родная стихия, как и русский.

Через полвека историкам уже хотелось вычеркнуть эту подробность «по соображениям патриотизма», и именно поэтому 77-летний князь подчеркивает: «Для сохранения исторической истины, должен я признаться, что это было сказано на французском языке… Привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски. Не думаю, чтобы они были храбрее, более любили Россию, вернее и пламеннее ей служили, если б не причастны были этой маленькой слабости…»^[163]

О своем участии в Бородинском сражении Вяземский в этом стихотворении не пишет. Как, впрочем, и в других стихах. О коротком, но близком знакомстве с пулями и ядрами князь не упоминает даже там, где это просится на перо: например, в стихах, посвященных Денису Давыдову. Отчего было не написать: и я там был, и мне знаком запах пороха…

Когда друзья напоминали князю, что он участвовал в Бородинском сражении и ему тоже есть о чем поведать, Вяземский отмахивался: «Да я же близорук и ничего толком не видел. Я не мог даже понять, мы бьем или нас бьют…»

Приобретя репутацию скептика и желчного умника, Вяземский спрятал под этой броней свое самое сильное юношеское переживание. Лишь в глубокой старости он позволял себе иногда предаться воспоминаниям, но это всегда был рассказ не о себе, а о павших и ушедших товарищах. В 1861 году на юбилее своей пятидесятилетней литературной деятельности Вяземский сказал собравшимся гостям: «Вы в моем лице празднуете умилительную тризну славным покойникам, которых некогда я был питомцем, современником и товарищем. Не мои дела, не мои труды, не мои победы празднуете вы. Вы заявляете сердечное слово, вы подаете ласковую руку простому рядовому, который уцелел из побоища смерти и пережил многих знаменитых сослуживцев. На поприще гражданина имел я также один поэтический и достопамятный день… Много ли насчитается ныне налицо из тех, которые были хотя и незаметными, но присутствующими участниками в великой, эпической Бородинской битве? Не ищите имени моего в летописи этой битвы; но я под ядрами находился в сей день при Милорадовиче. В ушах моих еще звучит повелительный голос его; пред глазами моими еще рисуется его спокойное и мужественное лицо…»^[164]

За мужество, проявленное в Бородинской битве, князь Вяземский был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. В представлении Милорадович написал: «Находясь при мне весь день, был мною посылаем в самый жестокий огонь и отличился храбростью; при чем убита под ним лошадь, а другая ранена»^[165].

Но почему-то в этом представлении нет ни слова о героическом поступке, совершенном Вяземским в Бородинском сражении.

Глава третья

Жуковский вынес из Бородинской битвы «Певца во стане Русских воинов». Какой же будет мой итог за этот день? Самый прозаический.

Князь Петр Вяземский. Воспоминания о 1812 годе^[166]

Приказ о вступлении в дело. — Спасение генерала Бахметева. — Батюшков ухаживает за раненым и просится в адъютанты. — Золотая шпага «За храбрость»