Дверь в зиму

— Сказал: уходи. Я и ушел.

— Що ти верзеш, гнидо?! Микитич давно помер!

— Ти, Миколо, не галасуй. Помер, не помер… Різні плітки ходять. Кажуть, бачили його. Ой, Боже ж ти мій!.. Як ти казав, москалику? Єфрейтор Знаменський?

Андрей кивнул.

— Ой, божечки… Микитич з них був, зі Знаменських.

— Точно?

— Останній він був. Після нього Знаменських в селі не залишилося.

— Та ну! Світ великий! Отих Знаменських скрізь — як бліх на собаці…

— Може, й так. Ладно, ведемо його до командира.

— Так, там розберуться.

— Пощастило тобі, хлопче. Радій, що живий.

— Я и радуюсь, — покорно согласился Андрей.

Он лгал. Он и хотел бы радоваться: живой, правда. Живой! Но радость не складывалась. Его вели по тропе вдоль поля, и чудилось, что подсолнухи поворачивают вслед Андрею свои черно-золотые лица. Провожают внимательными, запоминающими взглядами бесчисленных глаз, похожих на угольки.

Ты наш, молчали подсолнухи. Ты вернешься. Рано или поздно. Мы ждем. Мы будем ждать. Мы дождемся. Никуда не денешься, молчали они.

Это поле, с холодной обреченностью думал Андрей. Даже если я уеду на край света, мне никуда от него не деться. «Ты ел мёд, — сказал старик. — На поле не заходи». Край света? Край поля.

Вечное хождение по краю.

Болела шея. Хотелось поворачивать голову так, чтобы смотреть на подсолнухи. Только на них, ни на что другое.

До конца жизни.

Сентябрь — октябрь 2022 г.

Кассандры

Поликсена:

Нет, Кассандра,

Не думай, что и я тебе враждебна,

Как прочие. Ведь ты не виновата

В своей болезни. Бог тебе туманит

Рассудок, ты и видишь только злое

Там, где не отыскать и тени зла.

А ты, бедняжка, отравляешь радость

Себе и нам. Мне жаль тебя, голубка.

Леся Украинка. «Кассандра»

Первый

— Сначала женщины! Мужчины, отойдите!

Народу на перроне собралась тьма-тьмущая. Толстые, неповоротливые в пуховиках и шубах, люди пришли в движение. Замотанные шарфами, в вязаных шапках, надвинутых на брови, они пятились, менялись местами, толкались, рискуя упасть на рельсы. Тащили, поднимали, переставляли чемоданы, сумки, баулы. Плакали дети, какой-то младенец орал благим матом. Захлебывался, хрипел, начинал снова. Скулили собаки, жались к хозяевам. В переносках ворочались, шипели, зыркали янтарным глазом коты.

Исход. Вавилонское столпотворение.

Далекие звуки взрывов наслаивались на людской гомон.

— Салтовка, — сказали рядом со мной, прислушиваясь. — Северная.

— Холодная гора. В районе Гиевки.

— Была б Холодная, было бы громче. Это ж близко…

Спора не получилось: спорщиков растащило в разные стороны.

— Женщины! — надрывался полицейский, загораживая вход в вагон. — Пропустите женщин! Мужчина, ну куда вы лезете?

Мужчина никуда не лез. Он просто не мог отойти в сторону, прижатый толпой. Огрызаясь, оправдываясь, матюкаясь — все вперемешку! — он пытался сдать назад. Топтался по ногам, наступал на сумки. Каким-то чудом я сумел посторониться, дал ему шанс пройти.

— Спасибо, — прохрипел он. — Вот же, а?

— Вот же, — согласился я.

Ему было крепко за шестьдесят. Мне было слегка за шестьдесят. Всем нам, мужчинам, уезжавшим в эвакуацию, было за шестьдесят — тех, кто младше, не пускали в здание вокзала.

Зачем, спросил я себя. Зачем ты едешь, дурила? Куда? Обстрелы?! Да, в доме деревянные перекрытия. Да, он пляшет при каждом близком прилете. Но окна еще целы — если рамы не закрывать на запор, а просто задвигать и подпирать чем-нибудь, книгами или баклажками с водой, взрывная волна щадит стекла. Она распахивает окно, сбрасывая все добро на пол с веселым грохотом.

Ну, не очень веселым.

В магазине очереди за продуктами на полтора-два часа. Во всем районе работает одна аптека, там тоже очереди. Говорят, есть вторая; не проверял. И все-таки — зачем ты уезжаешь? Ты, фаталист, вполне равнодушный к своей потасканной шкуре? Подъезд опустел, остался старик-профессор девяносто семи лет в квартире напротив, его героическая сиделка, и Валик-таксист на четвертом этаже. Ну и жил бы, пока живется, в компании Валика и профессора. Тем паче ты избегаешь любых компаний, ты всю жизнь провел в вынужденном одиночестве…

Куда? Зачем?

Формально я знал, куда и зачем. В Дрогобыч, к дочери и внуку. Кто-то из многочисленных Наташкиных друзей в первые дни войны уехал в Германию, оставив пустой дом. Дочка перебралась туда неделю назад. Почему нет? Живи не хочу, главное, плати коммуналку. И все эти семь дней она звонила мне без перерыва. Писала эсэмэски, тиранила мессенджеры; требовала, чтобы я немедленно выехал к ним.

Мама умерла, говорила она. Еще не хватало потерять отца.