Двести лет вместе. Часть I. В дореволюционной России

Надо признать, эта крайняя запальчивость тона не служила выигрышу его точки зрения. Да и самое близкое будущее показало, что как раз именно свержение царя и откроет евреям прежде невозможные позиции, откроет им даже более, чем добивались, и этим вырвет почву из-под сионизма в России, так что Жаботинский оказался неправ и по существу.

Много позже другой свидетель того времени, бундовец, охлаждённо вспоминал: «В годы 1907–1914 в России если не откровенно антисемитское, то „асемитское“ поветрие порой охватывало и некоторых либералов среди русской интеллигенции, а разочарование в максималистских тенденциях первой русской революции давало иным повод возлагать ответственность за них на бросавшееся в глаза участие евреев в революции». И в предвоенные годы «наблюдался рост русского национализма… в некоторых кругах, где, казалось, ещё недавно еврейский вопрос воспринимался, как русский»[1482].

В 1912 и Жаботинский, уже спокойно, пересказал такое интересное наблюдение видного еврейского журналиста: как только каким-то культурным делом заинтересовались евреи – с этого мгновения оно стало для русской публики как бы чужим, её уже туда больше не тянет. Какое-то невидимое отталкивание

. Да, неизбежна будет линия национального размежевания, организация русской жизни «без посторонних примесей, которые в таком количестве для [русских] очевидно неприемлемы»[1483].

Сопоставляя всё представленное выше, наиверно будет заключить, что среди русской интеллигенции одновременно текли (как во многих исторических явлениях) два процесса, и по отношению к еврейству отличались они темпераментом, а вовсе не степенью доброжелательства. Но тот, что изъявил Струве, – был негромок, неуверен в себе и заглушен. А тот, что громко объявился филосемитским сборником «Щит», – оказался превосходен и в гласности, и в общественном обиходе. Остаётся пожалеть, что Жаботинский не оценил точку зрения Струве, не увидел её достоинства.

Дискуссия же 1909 года в «Слове» – еврейской темой не ограничилась, а выросла в обсуждение русского национального сознания, что, после 80‑летней с тех пор глухоты нашего общества, свежо и поучительно для нас и сегодня. – П. Струве высказал: «Как не следует заниматься „обрусением“ тех, кто не желает „русеть“, так же точно нам самим не следует себя

„оброссиивать“», тонуть и обезличиваться в российской многонациональности[1484]. – В. Голубев протестовал против «монополии на патриотизм и национализм только групп реакционных». «Мы упустили из виду, что японские победы подействовали угнетающим образом и на народное, на национальное чувство. Наше поражение унизило не только бюрократию», как общество и жаждало, «а косвенно и нацию». (О, далеко не «косвенно» – а прямо!) «Русская национальность… стушевалась»[1485]. – «Не шутка и опозорение самого слова русский, превращённого в „истинно-русский“». Прогрессивная общественность упустила оба понятия, отдав их правым. «Патриотизм всё-таки понимался нами не иначе как только в кавычках». Но «с реакционным патриотизмом нужно конкурировать народным патриотизмом… В своём отрицательном отношении к черносотенному патриотизму мы так и застыли, а если противопоставили ему что, так не патриотизм, а общечеловеческие идеалы»[1486]

. Однако вот весь наш космополитизм до сих пор не дал нам сдружиться с польским обществом[1487].

А. Погодин вспоминал: после грозной отповеди Вл. Соловьёва на «Россию и Европу» Данилевского, после статей Градовского – вот «первые выступления того сознания, которое просыпается, наподобие инстинкта самосохранения, у народов в минуты угрожающей им опасности». (Ещё так совпало, что именно в дни этой дискуссии, в марте 1909, государственная Россия пережила своё национальное унижение: вынуждена была с жалкой покорностью признать австрийскую аннексию Боснии и Герцеговины, свою «дипломатическую Цусиму».) «Роковым образом мы идём к этому вопросу, который ещё так недавно был совершенно чужд русской интеллигенции, а теперь выдвинут жизнью так резко, что от него уже не отчураешься»[1488].

«Слово» заключало: «Случайный… инцидент послужил толчком к целой газетной буре». Значит, «в русском обществе ощущается потребность национального самопознания». Русское общество в прежние годы «устыдилось не только той ложной антинациональной политики… но и истинного национализма, без которого немыслимо государственное творчество». Творческий народ «непременно имеет своё лицо»[1489]

. – «Минин был несомненным националистом». Национализм строительный, государственный, свойственен живущим нациям, и именно такой нам нужен сейчас[1490]. «Как триста лет тому назад, история требует нас к ответу, требует, чтобы в грозные дни испытаний» ответить, «имеем ли мы, как самобытный народ, право на самостоятельное существование»[1491].

А ведь – чувствовалось в воздухе это Подступающее! – хотя, казалось бы, довольно мирный Девятьсот Девятый год.