Движение литературы. Том II

Я – богатый юноша, и мне жалкорасставаться с сабелькой из Эфеса,и с камзолом бархатным с алой лентой,и с пером на шляпе, и с крепким перстнем…С этой гордой складкой у губ, с повадкоймолодого рыцаря и с посадкойверховой, с пружинистою походкой,

с подбородком, выплывшим легкой лодкой.С тетивою мышцы, с биеньем лимфы,с голосами арфы, с виденьем нимфы,с зеркалами рифмы и с Божьим даром —с этим блеском, маревом, плеском, жаром!Я боюсь земли, где плодятся черви,я боюсь луны на кривом ущербе,я боюсь пиров, где привольно мухам,

и Царя незримого нищих духом!И отдам я сабельку с портупеей,и камзол, и перстень, и пруд с аллеей,и рожок охотничий, и дорогунеизвестному молодому Богу!Юный взор отдам ему, сердце, голос,каждый вьющийся своевольем волос…

Даже сердце – с его ядовитым медом, жизньи твердь со звездами над черным входом.

«Твердь со звездами» – та самая, которую Блоку вручала его демоница-Муза, главный же мотив взят из Евангелия от Матфея (19: 16–22; прошу заглянуть). Но именно мотив, а не сюжет, причем мотив, перенесенный из ближневосточной в условную обстановку. Дело, однако, не в этом. Мало кому удается так внятно решить столь трудную для христианина, а для христианского поэта в особенности, антиномию между благодарственной хвалой жизни «с этим блеском, маревом, плеском, жаром» и неизбежностью жертвенной аскезы – пройти по лезвию ножа между безвольным упоением и постным унынием. От четырех первых строф к двум последним нет никакого логического моста, переход а-логичен, но этим и убедителен, являя собою то, что называют «прыжком веры».[12]

В одной из ежеутренних молитв говорится: «И даруй нам бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящего жития нощь прейти, ожидающим пришествия светлого и явленного дне Единородного Твоего Сына, Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа…» Но для поэта, для художника, не впавшего в богопротивную клевету на бытие, «ночь этой жизни» непременно сверкает праздничными красками ослепительного дня. Таков парадокс веры и творчества. Словесные заставки Олеси Николаевой напоминают нарядные буквицы средневековых манускриптов и одновременно игрушечную и пылкую патетику Честертона; тут «перья дрожат на… серебряном шлеме, меч позвякивает на бедре», тут и «черный плащ с золотым шитьем», тут «пунцовая лента иль розан», и «слава рассыпающему первую зелень на черных ветках» (в «Гимне Свету»), и розовый персик, и благоуханная груша (в столь же, на свой лад, превосходном «Весеннем дне»). Летучий миг так же драгоценен, так же внедрен в вечность, как эпоха с ее массивной поступью, – и «дурочка-жизнь», наводящая марафет «перед зеркалом» (название стихотворения), так же благословенна в своем простодушном искусстве, как ваятель, работающий с нетленным мрамором. И как радостно, как безгрешно следить за тем, как некая юная Лейла «черной тушью глаза рисует, / голубой и розовой раскраской их оттеняет, / пурпурные блики накладывает на скулы / и расцветку вишневую к губам примеряет…». Известное аскетическое средство от любовной присухи, рекомендуемое «старым монахом»: вообразить телесную оболочку возлюбленного истлевшей до черепа и костей – бессильно помочь, ибо сиюминутный жизненный пафос любви нерасточим:

Возлюбленный, ко мне обращающий улыбающееся лицо,обознавшийся, нахмурившийся: радость моя! страдание!под высокими небесами черное ветхое пальтецо,мелкий, неверный шаг, руки в такт колыхание.

……………………………………………….Весь – на краю погибели, на краю бессмертия – весь, —пребывающий, уносящийся,остающийся, удаляющийся…Вот он, тут он, сию же минуту, здесь —улыбнувшийся, улыбающийся!(«Встреча», 1986)