Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания и анекдоты

В Риге у меня никто не был, кроме коменданта, генерала Бенкендорфа[230]

и все его просьбы, чтобы я принял еще визиты, были мною отклонены; у меня было только одно желание — поскорее доехать до Пернова. Дорога туда из Риги была продолжительна, тяжела и пустынна. С каждым шагом местность становилась печальнее. Провизия состояла из плохого черного хлеба, скверно выкопченной лососины и отвратительного нива. Один казак, которому была поручена доставка приказов, опередил меня, так что я был принят в Пернове с величайшим почетом и мне стоило большого труда отвязаться от коменданта и местного бургомистра. Зная, что императрица велела представить ей самые подробные отчеты обо мне и что я ее этим очень огорчу, я держал себя как человек, с которым обращаются с величайшей суровостью. Я делал вид, что не могу просить ни бумаги, ни перьев, ни книг, что я не имею права ни гулять, ни бывать в обществе, но в то же время не обнаруживал ни горя, ни досады. Когда меня хотели заставить говорить, я отвечал, что не могу принять других мер, кроме просьбы о предании меня суду, но что так как последний мог бы кончиться только моим оправданием, то я предпочитаю пожертвовать собою Её Императорскому Величеству и никогда не расстанусь с Перновым. Мне пришлось вспоминать известную остроту канцлера де-л'Опиталь: «Если бы меня обвиняли в том, что я спрятал в своем кармане башни собора Нотр-Дам, я начал бы с того, что бежал бы». Я велел купить полотна и стал заниматься шитьем, как будто для того, чтобы не возбуждать подозрения каким-нибудь другим более серьезным занятием; словом, я старался самыми изысканными способами вывести из терпения государыню, отнюдь не позволяя себе ничего противного почтительному и верноподданническому отношению к ней; я действовал так с полною уверенностью в успех, ибо хорошо знал характер императрицы. И действительно — она не выдержала.

В конце второго месяца в Пернов, как будто случайно, приехал г. Колычев[231]

, хотя было совершенно неправдоподобно, чтобы случай мог занести туда такую личность как он, камергера Её Величества и, благодаря своему необыкновенному таланту к скрипке, — интимного друга Зубова. Он зашел ко мне, проявил большой интерес ко мне, хотел меня уверить в том, что министр был недоволен и даже оскорблен моею ссылкою и сделал императрице представление о том, что она относится с неслыханною в её царствование строгостью к человеку, который считался одним из ее наиболее интимных приближенных, на что Её Величество, ответила: «Честолюбие Головкина от этого не страдает; он знает, что я ему одному из всех моих подданных сделала честь такого обращения».

Он хотел уговорить меня, чтобы я написал и просил о том, что он, как царедворец, называл моим помилованием; он обещался доставить мое письмо и ручался за успех; но он потерпел у меня полнейшую неудачу, и его поездка имела лишь то последствие, что я стал предметом неприятного разговора императрицы с её фаворитом.

Два месяца спустя ко мне приехал, тоже как будто бы случайно, более ловкий господин, постоянно усердствовавший в щепетильных делах и привычный к интригам, хотя он, прожив более шестидесяти лет, не заметил, что еще никто не был обманут его кажущимся добродушием, это был граф Карл Иванович фон-дер-Остен-Сакен[232]

, бывший гувернером великого князя Константина Павловича, а перед этим гувернером его отца. Он жил в провинции и приехал в Пернов, якобы для того, чтобы купить по соседству имение; и это вполне объяснило бы его появление на этих пустынных берегах, если бы потребность поделиться со мною высоким доверием, которого он удостоился, не заставила его в первую же четверть часа разболтать мне всё. Он застал меня столь героически спокойным и стоически, покорным судьбе, что проболтав, против своей привычки два дня без всякого успеха, он уехал в сердцах, почти не скрывая от меня, что, по его мнению, с таким упрямым преступником, как я, обращаются слишком хорошо.

Моя жена[233], которую я оставил в Берлине у моего отца, так как я не знал, какую участь мне готовят гг. Зубовы и Марковы, и не желал, чтобы она от этого страдала, присоединилась ко мне; от этого мое положение значительно смягчилось бы, если бы она обладала немного философией. Но Пернов и мелкота моего образа жизни показались ей ужасными. Напрасно я, ради неё, решился изменить свои привычки: я с ней гулял, читал и решился даже повести, или, вернее, по случаю грязи, перенести ее до одного сарая, где ярмарочные актеры давали представления; но её здоровье ухудшалось, её настроение портилось, она не захотела ехать в Москву к своей семье, а её горничная из Парижа, мало подготовленная к пленениям и ссылкам, своими истерическими припадками окончательно превратила наше жилье, напоминающее немного каземат, в возмутившуюся Фиваиду.