Дворянин из Рыбных лавок

Разговор за столом шел о многом, но только не о Гологуре-Гологордовском. И лишь когда Степан упомянул о дружеской компании, об обществе друзей, Спиро опять ненадолго вернулся к Убитому воину. И выдал вещь прелюбопытную. Оказывается, в последнее их общение Воин сказал, что дружба, конечно, великое дело, однако не всегда надежное. И сам он, Гологур-Гологордовский то есть, совсем перестал понимать своего лучшего друга и даже начал его опасаться. Эта информация была новой и чрезвычайно важной. Кого Гологордовский мог считать своим лучшим другом в Одессе? Стефанию Понятинскую? Нет, он никогда бы не стал обсуждать с греческим капером даму, pani. Марцина Понятинского? С ним Ежи приятельствовал, но не был настолько уж близок. Значит, был кто-то еще. Не просто партнер, не просто некто, предложивший ему некое дело, давшее толчок к появлению великих планов. А именно друг. Причем друг, взаимопонимание с которым утратилось и который по этой причине мог стать опасным. Но кто же, кто был сим другом? Вот какой вопрос становился главным.

Ужин закончился. Разговор тоже. Спиро уважительно попрощался с ними, попросив отнестись с пониманием к предпринимаемым им защитным мерам. После чего на глаза — с элементом ритуальности — были одеты повязки и друзей повели к карете. По дороге их спутники молчали. Но в просьбе Степана развезти их по домам, а не в одно общее место, откуда забирали, греки не отказали.

Так что поговорить, тут же, по свежим впечатлениям, не удалось. Но это, кажется, не было столь уж необходимым. И Натан, и Степан хорошо понимали, что было главным в прошедшем общении со Спиро. Прежде всего то, что Гологордовский незадолго до смерти больше всего опасался своего лучшего друга. А во-вторых, знание о той особой ставке, какую делал шляхтич к приезду в Одессу Александра I.

Едучи домой, Горлис пожалел, что на сей раз при нем… вовсе нет никакого оружия. Условия поездки к Спиро такового не предполагали. А ведь глубокая ночь. И путь до дома с Гаваньской улицы — после событий последней недели — перестал казаться ему таким уж простым и безобидным. Потому Натан попросил довезти его не до Гаваньской, а до Екатерининской площади. Несмотря на унылый вид и заброшенность, она ему сейчас представлялась местом более безопасным.

Проходя мимо казармы, где, как он знал, жила Марта, бывшая Марфа, Натан почувствовал, как вновь потеплело в сердце. Подумалось: может, сие было большей причиной того, что он изменил маршрут, нежели забота о безопасности? Кто знает, кто знает…

Прошел вглубь квартала, обходя кучки носимого и иногда собираемого ветром вместе мусора да стараясь не вывихнуть ногу, попав в глубокую ямку. Да, вот этим самым путем к нему ходит и Марта. И от одного этого сия дорога, неловкая, необустроенная, обретала какой-то новый, высший смысл. Всегда ходит и с утра опять придет. Ах, нет, теперь целых два утра он ее не дождется. По субботам Марфа целый день работала дома. Ну и воскресенье — семейный день, святой день отдыха. А вот с понедельника…

Господи, да как же ему теперь общаться с нею? Вот пойдет он в комнатку для умывания, а по дороге увидит Марту и… И всё, прощай умывание! А ведь в соседнем доме — Росина. Самым правильным и честным, наверное, было бы прийти к ней и всё рассказать. Что она не просто красива, прекрасна, но и очень умна. И была совершенно права в своей ревности. А теперь…

А что теперь? Натан представил этот разговор и реакцию, которую он может вызвать. О-о-о, тут, пожалуй, трудно представить гнев Росины, когда пред ней откроется, что «воздыхатель» бросает ее, а не она его, как водится. И почему, и ради кого? Из-за плебейской солдатки Марфы? Росина, пожалуй, никому не стала бы это говорить, ну а вдруг тут сестре проговорится? А что знают двое, то знают все. Когда ж о сём узнают другие… Тогда Марфу на весь квартал ославят. А муж… Он ее и раньше бил. Услышав же такое, просто… О, нет-нет, не моглось об этом думать. Как сложно всё получалось. И никто, кроме него, в этом не виноват. То есть виноватить, конечно, можно всех, но он сам свою вину прекрасно чувствовал.

В таких размышлениях Натан дошел до дому, уже не очень-то и скрываясь. Но, к счастью, на сей раз никто не собирался его похищать. Перед сном Горлис прочитал по обыкновению несколько молитв — Шаббат. И сразу заснул.

Тут такая интересность. Самыми спокойными и безмятежными сны Натана были в Бродах. В Париже, несмотря на голодный год, ему было хорошо, интересно, весело. Но всё же во снах своих он всё время был в отлучке, в отъезде, в путешествии. Не дома! Потому что домом оставались только детские Броды с большой еще семьей.

В Одессе в текущей повседневной жизни ему было прекрасно. А вот ночью, во сне… Тут, в свою очередь, Париж тоже уже стал совмещаться с ощущением дома. Потому что жилье и люди, встретившие его там, стали для него настоящей семьей.

IV. Натан Горлис. Судьба

Париж