Дыхание грозы

Как-никак жаль ее очень, Маню! Сочувствуя ей всей душой, желая помочь, Володька подумал рассудительно: а почему бы не сделать так, чтоб и она, Маня, не уходила из их хаты никуда и Ганна чтоб жила тут с Василем? Если уж им обеим с Василем быть хочется. Вслед за этим подумал:

почему обязательно у каждого по одной жене? Вздохнул украдкой: кормить, наверно, двоих — не прокормишь!..

Почти тогда же, когда ушел со двора Володька, дед Денис, смиренно и виновато, с липовым ковшом меду поковылял к Прокопу. Вернулся он, когда уже стемнело, усталый и тихий. Василева мать, ожидавшая его у ворот, хоть и почувствовала, что невесел он, не удержалась:

— Что они?..

— Что! Она, тем часом, ничего. Мирно. Он, Прокоп, как камень, — слова не вытянуть. Злой очень!..

Увидел в сумраке Василя, решительно направился к нему, заявил строго:

— Женился, тем часом, дак одного держись! Хватит бегать!

Василь повернулся, молча пошел от него…

8

То, что случилось в этот день, Василя будто не очень поразило: беда, неизвестная другим, мучила его уже не одну ночь, не один день.

Нелегко было чувствовать, скрывать ее в душе, знать, что в любое время она может открыться, что покой и благополучие его такие неустойчивые. Теперь, когда стало известно все, было вместе с сумятицей разных недобрых чувств даже некоторое облегчение: нечего уже таиться, опасливо ждать, тревожиться!..

В давней противоречивости чувст~в наиболее жгучим было ощущение как бы умышленной нескладности жизни, которая вечно путала вроде бы твердые, надежные расчеты, будто нарочно обходила счастьем…

Входил в силу. Лез, карабкался в гору — упорно, непрерывно. Дня не было такого, чтоб утром, днем, вечером не делал чего-нибудь для хозяйства, не жил неуемной заботой о своем добре.

Лез, карабкался. И довольным, казалось бы, должен быть; радоваться только надо бы: сбывалось все, чего хотел, о чем мечтал. Хозяином становился. Не каким-нибудь — исправным; земли прибавилось, прибавилось в гумне и в клети; конь, корова — не стыдно и перед людьми; хата строится. х Тешься да радуйся! А радости, а счастья полного не было!

Странно обходилась с Василем жизнь. Или уж так на роду ему написано: одно идет на лад, одно утешает, так другое — будто наперекор этой радости. Будто нарочно уничтожает его утеху! Другим, конечно, можно и не показывать этого, а сам от себя ведь не утаишь, не обманешь сам себя:

разве ж такую надо жену! Не то что не по душе, — зло всегда разбирает на нее, вялую, сырую, — горе, а не жена!

Добро добром, а только ж и добро — не все счастье, из-за такой жены и добро иногда не в радость. Ты из кожи лезь, надрывайся изо дня в день, от темна до темна, а ей хоть бы что! Другая — так и дома управится, и скотину доглядит, и мужу прибежит поможет в гумне, и в поле, а эта — если б не мать его — так и в хате пропала б одна! Живет не живет, а будто спит на ходу, работая! Так и хочется вырвать из рук, сделать за нее — смотреть на нее тошно!..

Сколько раз, особенно вначале — пока не привык, не притерпелся немного, — с сожалением вспоминал Ганну. Ночью долгое время видел ее рядом с собою, никак примириться не мог, что жизнь так перекрутила мечты-надежды! Он не пестовал мыслей про Ганну, отгонял их как мог, убивал в себе: пустое, пустое — вздыхать, жалеть о том, что упало — пропало, а не вздыхать, не жалеть — не мог!

Не одну ночь, не один месяц немилой чувствовал рядом Маню, отворачивался, отодвигался, а когда она прижималась, ласкалась, — злился. Потом все же будто перестал горевать о неудаче: будто привык к Мане. Отдаляемый временем, одолеваемый заботами, реже и реже вспоминал Ганку; может, и совсем перестал бы вспоминать, если бы не та встреча на картофельном поле, не свидание в темноте у гумна; если б не Ганнино горькое признание, не беда ее, своя беда; если б все не ожило вдруг, не вспыхнуло снова! Ожило, загорелось — да с какой силой!..

И еще одно давно уже омрачало дни: бесконечные собрания; когда ни соберут — про коллективы, про колхозы. Думал, что не поддастся уговорам-обещаниям, будет держаться своего, не даст крупицы одной, — а покоя, уверенности крепкой не было!..

Карабкался, тянулся изо всех сил, ладил хоромину своего счастья, бревно за бревном, брус за брусом. Укладывал, старался, а хоромина кренилась, готова была в любую минуту расползтись, развалиться: не было хорошей основы у нее, некрепкой, ненадежной хоромины его счастья!

Теперь ненадежность эта чувствовалась особенно. Поил ли коня, кормил ли корову — молча, угрюмо думал о нескладности, обидной несправедливости жизни, думал без большого огорчения, с какой-то отрешенностью, даже безразличием. Маня, убитая тем, что открылось, ничего не делала по хозяйству; Василь делал и за нее. Как сквозь туман, до Василя доходило: она не кляла, не упрекала, только всхлипывала и всхлипывала однообразно, нудно… У него не было ни сочувствия к ней, ни сожаления о том, что горе это — из-за него. Безразличным был к ней, безразличным и к ее печалл…