Дыхание грозы

ной брат?" Потом еще одна, такая же глупая и злая: "Пусть скажет, сколько съел кулацкого сала?" Однако самая пога"

ная была последняя: "В партийную комиссию. Прошу заявить на собрании. Может ли занимать важный советский пост такой человек, как Апейка, который сросся с кул-аками и сам фактически является их пособником и защитником?"

В зале, когда Белый читал последние записки, поднялся такой шум, что Белому приходилось прерывать чтение и посматривать в расшумевшиеся потемки. Кто-то крикнул хрипло и сильно: "Брехня!" Его поддержали, среди мужских степенных голосов — несколько возмущенных женских. Апейку эти голоса успокаивали и ободряли. Но тревога не проходила: удар был тяжелый, опасный. И все же Апейка старался не выдавать волнения: не только потому, что на него смотрело столько глаз. Где-то там, среди добрых, приязненных, помнил он все время, следили глаза, которые жаждали ему беды и боли.

— Почему я Апейка, а не Апенька, — заговорил он как можно спокойнее, с достоинством, — об этом лучше спросить у того пьяного попа, который записывал меня в метрическую книгу… — Кто-то засмеялся, другие поддержали сочувственным говорком. Апейка понял, что тон взят правильный: заговорил снова с той же спокойной насмешливостью: — А как я скрывал, кто мой брат и кто мой отец, — так это неизвестно только тому, кто писал записку… Хотя, — Апейка будто одумался, — он, наверно, знает это лучше других…

Опять засмеялись, кто-то крикнул, невесело, даже угрожающе: ч

— Знает!

Апейка переждал шум, сказал коротко, твердо:

— Сала у брата я не брал. Не брал и, значит, не ел.

Ни одного фунта. И брать не думаю. — Эти слова его также шумно одобрили. Он помолчал, подумал. — Что касается третьего вопроса, то, Апейка глянул на Белого, — он, можно сказать, не ко мне. Этот вопрос — к комиссии.

Белый кивнул, что согласен с ответом. Спросил зал, какие к товарищу Апейке вопросы. Постоял, обвел взглядом зал.

— Что тут спрашивать! Знают все.

— Свой человек!..

Белый терпеливо подождал. Постучал карандашом по графину. Говор притих.

— Кто хочет выступить о товарище Апейке?

— Выступления здесь ясные! Хороший человек!

— Справедливый!

Белый, прищурив глаза, вгляделся: кто там говорит?

Встал мужик, крупный, широкий, в расхристанной поддевке.

— Это я сказал! — Апейка узнал: "Сопот, рабочий с мельницы". Белый попросил его выйти к столу, но Сопот только повел плечом. — И тут хорошо. Среди народа. Удобней…

Дак вот говорю: хороший человек! Хороший, обходительный!.. Словом, партейный!.. Вот и все!

Мужик глянул на Белого, на Апейку, степенно, с достоинством сел. Белый снова спрашивал, кто еще скажет; снова был шум, слышалось: "Что тут говорить попусту!", "Ясно все!", "Свой человек!" Тогда поднялась, немного постояла, потом медленно пошла к столу Михаленко Ольга, смуглая, черная, как цыганка, швея из артели. Апейка хорошо знал ее: она была секретарем комсомольской ячейки артели, не раз приходила к нему. Совсем недавно возмущалась в его кабинете, что заведующий артелью и кладовщик разными махинациями наживаются на чужом труде, воруют, пьянствуют. Была еще — тоже совсем недавно — с просьбой: добивалась денег на ленинский уголок. Тихая, она запомнилась Апейке и какой-то, необычной при этой тихости, твердостью, упорством. Несмелая, похожая на цыганку, девушка эта судила все строгой, неизменной мерой требовательной совести.

Она и тут заговорила тихо, как бы несмело, однако стой верой в свою правоту, которая заставила всех слушать.

— Тут читали записки, в которых товарища Апейку как бы виноватят в том, что у него плохой брат. И еще делают такой намек, что, имея такого брата, можно ли занимать место в райисполкоме. Я не знаю, кто это писал, но по тому, что он написал, видно: человек он злой. Человек, который ищет, за что ухватиться, чтоб втоптать нашего председателя в грязь. Втоптать ни за что ни про что! — Она будто не слышала одобрительного гула в зале: жила одним своим волнением — высказать все, до конца. — Конечно, яблоки с одной яблони недалеко падают. Это правда. А люди каждый живет своим разумом, у каждого своя дорога. Брат брату, говорят, по несчастью друг. Это все равно как для сегодняшнего собрания сказано: такой брат, как у нашего председателя, — это правда, несчастье. Да еще если про того брата напоминают тебе, если его привязывают на шею, чтоб утопить тебя. — Она переждала говор, заявила убежденно: — Надо не искать, кого б еще привязать, а надо поглядеть — кто сам тот, кого собрались чистить. Какая у самого у него душа, или это душа большевика, или — кулака, спекулянта. У нашего председателя — душа большевика. Сам он весь — большевик настоящий, проверенный. Проверенный народом, который его знает. Знает уже не один год.

— Значит, вы считаете, что товарища Апейку незачем и обсуждать? блеснув глазами в зал, поддел ее Галенчик, — Может быть, освободить его от чистки?

— Можно было бы и освободить. — сказала она не колеблясь. Глядя прямо в глаза Галенчику, добавила еще тверже: — Чищеный он. Не один уже год чищенный.