Дым

— Томас! Я рада, что вам нравится моя коллекция картин.

В его горле рождается голос, в котором Томас узнает отцовский тембр: хруст гравия под тяжелыми сапогами. Прошли годы с тех пор, как этот голос в последний раз звучал в его ушах; Томас никогда не слышал его в оригинальном исполнении.

— Я искал вашу бритву, миледи. И ваши накладные усы. Я не мог заснуть, пытаясь догадаться, что вы сделали с сажей мертвой женщины.

— Ага. Значит, вы узнали меня. — На леди Нэйлор шелковый халат, густая синева которого красиво оттеняет цвет ее темных волос. Она пристально смотрит на Томаса, потом падает в кресло у дальнего края стола и расправляет на бедрах синюю ткань. — Вы поняли это уже за ужином?

— Нет.

— Я так и решила. Трудно было в такое поверить.

Она смеется. Это короткий смешок, почти кашель, но в нем слышна нотка искреннего юмора.

— Что ж, мне стало легче, — продолжает она. — Честно говоря, неприятно было думать, что напротив сидит мальчик с железной выдержкой. — Все еще посмеиваясь — почти одними глазами, — она качает головой. — А я не сомневалась, что вы сразу же узнаете меня. Понимаете, я-то узнала вас еще там. Под помостом. Вы совсем не изменились с раннего детства. Те же глаза, тот же вздернутый подбородок. Воинственный. Но какое лицо у вас было в тот раз! Перепуганное! Я думала, вы станете выкрикивать мое имя и обвините меня прямо перед толпой народа. Но вы никому не рассказали обо мне. Даже в школе. Я ведь наблюдала за вами, знаете ли, боялась, что вы очерните мое имя. Вы мне изрядно попортили нервы. В конце концов я решила пригласить вас сюда и поговорить начистоту.

Томас не хочет отвечать, потому что не полагается на свою выдержку. Она вновь встает перед его глазами — в мужской одежде, с волосами, спрятанными под шапку. Грязное лицо кажется юным, ибо оно по-женски миловидно, но возраст все равно угадывается. Он вздрагивает, когда леди Нэйлор встает с кресла и подходит к стене.

— Как я понимаю, вы рассматривали картины. Необычные, правда?

Он пожимает плечами, стремясь понять ее. Нож для конвертов он по-прежнему стискивает в кулаке — так сильно, что болит рука.

— Вам так не показалось. Тогда взгляните еще раз. Поверьте, Томас, вы никогда не видели подобных картин. Скажите, что обычно изображают художники?

Ее голос странно действует на Томаса: замедляет сердцебиение, успокаивает. Отвечает он угрюмо; поднимается и прикидывает расстояние между ними.

— Да все подряд. Пейзажи. Людей.

— Опишите их. Те картины, которые вам доводилось видеть. Например, в школе.

— Там их немного. У директора несколько штук, в его кабинете. На одной охотничья сцена, кажется. Джентльмены верхом на лошадях. И берег. Солнце и вода.

— А что на этих?

Почти против воли он делает шаг вперед, туда, где рама висит рядом с рамой, так что стены почти не видно.

— Люди. Уличные сцены. Простолюдины. — И тут до него доходит. — Город. Но…

— Вот именно, что «но». Дыма нигде нет.

Томас снова осматривает полотна, одно за другим. Многие выглядят очень старыми. Вот рынок: люди торгуются по обе стороны прилавков, какой-то мальчишка крадет яблоко, а его брат наблюдает за этим. Потом — деревенская площадь, что-то вроде карнавала, люди танцуют, поют, валяются в грязи. На следующей картине изображен воин, пронзенный стрелами, в кольце врагов, чьи лица искажены ненавистью. Еще на одной, без рамы — деревянная доска с толстым слоем краски, — пригвожден к кресту Иисус, помещенный между двумя другими распятыми. Томас уже видел эту сцену, на витражном окне своей старой приходской церкви. Это Голгофа. Там, в церкви — что особенно отчетливо видно ясными зимними утрами, когда на стекло падают лучи низкого солнца, — от плеч двух воров поднимаются темные клубы дыма, щеки их испачканы черным. Здесь же они висят с таким же безгрешным видом, как и Спаситель между ними.

— Как такое возможно? — спрашивает он, пока его взгляд мечется с картины на картину. И опять вздрагивает, когда рядом встает леди Нэйлор.

Но не сторонится.