Дым отечества [СИ]

О чем он думал, заставляя сына заключить этот брак… Он помнил. И не помнил. Остались слова и действия, все в сохранности, все под рукой — чувства ушли. Он помнил гнев — мальчишка со своей глупой женитьбой едва не навязал стране войну, которой Аурелия не могла себе позволить. Аурелии нужен был торговый союз, серебряная сельдь, золотая треска — они могут храниться годами, болван малолетний, погода сошла с ума, Господь разгневан на всех, нужен союз — и нужен брак, скрепить его. Генрих дал согласие, а его сын… как можно сказать другому монарху «оказывается мой сын женат» — особенно, если он — государь страны, где низкородных женщин до сих пор берут в побочные жены? Кто стерпит такое поношение?

Гнев, страх, ненависть к самовлюбленной молодой глупости, которая не в силах разобраться сама, не в силах делать, что говорят, а может только ломать, вставлять палки в колеса, добавлять к бесконечному королевскому грузу — все ушло. И сын ушел.

С ним, наверное, просто нужно было поговорить. Раньше.

Но он ушел и его полукровка за ним, а деду остался маленький Луи и эта… из снега и золота. Зимняя принцесса.

Генрих думал — будет слабаку хорошая жена. Знал бы он, какой хорошей женой она будет.

— Это дети моего сына, — в который раз повторяет он. — Им должно быть дано воспитание, подобающее их положению.

— Конечно. — соглашается невестка. — Я прослежу за тем, чтобы они его получили.

Король Генрих ждет неделю, ждет месяц. Непростое дело найти хороший дом, достойную семью подальше от двора. Король Генрих ждет полгода, и когда зовет невестку спросить, в чем заминка, она смотрит большими невыразительными глазами, смотрит как сушеная треска и соленая селедка, и с плавным реверансом — хороша, не будь уже стар и бесполезен в брачных делах, сам бы женился, — спрашивает:

— Ваше Величество, разве воспитание при моем дворе недостаточно хорошо для детей моего мужа?

Издевается, издевается, и знает, что вся ее треска и селедка, все золото ее отца, все военные союзы и армии ее братьев позволят ему только кричать, топать ногами, браниться… а это датскую дикарку нимало не волнует. У нее под носом хоть ромские хлопушки взрывай, бровью не поведет.

— Я полагаю, что ваш двор — не то место, где подобает воспитываться детям вашего мужа, рожденным вне брака.

Последнее, прости Господи, ложь. Дети рождены в браке — но уже поэтому все остальное правда. Не то место. Не подобает.

— Желает ли Ваше Величество сказать, что я, Карин, дочь Кристьерна, сына Кристьерна Летучего, сына Маргрит Трех Морей, дочери Хельги, сына… сына… — она отщелкивает имена как косточки при счете, — сына Сигурда Змеиного Глаза, Рагнара… Одина… могу волей или неволей причинить вред детям моего мужа?

— И почему все бабы такие дуры?! — стучит кулаком по столу король, а сам знает: не дура, ох, не дура. — Упрямая ослица, своевольная, непокорная, дерзкая дочь Евы, одна погибель от вашего племени роду человеческому! Что, что вы улыбаетесь?!

— Без нашего племени род человеческий и не начался бы, — сообщает принцесса.

— Прочь с глаз моих!

И она идет прочь. К детям.

Теперь: Хетум, маг

Настоящее имя человека, которого нынче звали царским именем Хетум… еще бы этим варварам понимать, что оно царское, не скажешь, не повторишь четыре раза, не запомнят, повторишь — не запомнят все равно, лучше было Соломоном себя назвать, но от Соломона потребовали бы строительства дворцов и явления могучих духов, а Хетум мог обойтись вещами поскромнее, да, а настоящее имя его, вместе со священнической приставкой «Тер» затонуло где-то в Средиземном море, когда венецианская посудина унесла его из Айаса не задаром, но вовремя. Следующее имя он потерял уже в Венеции, но оно было маленьким, временным и не считалось. А со своим не таким уж новым, царским, именем он шел в обнимку по Орлеану за недогадливым и неразумным клиентом, и тень его была частью орлеанской тени, и шагов его не услышал бы даже вор. Хотя в Орлеане трудно прятаться — мало домов, мало людей, все на виду. Одно слово, что столица…

Маг Хетум, наследник Древних, потомок ангелов, Видящий и Знающий, не прятался — просто обернулся в темный плащ, надвинул шапку на самый нос и опустил подбородок в складки плаща, заколотого отполированной до золотого блеска латунной застежкой. Шапка как шапка, серебряное шитье некогда было хорошим, да попортилось, мех был знатный, да повытерся, и бахрома на плаще была новехонькая, но дешевая. Обычный наряд не слишком бедного, не слишком богатого человека. Таких прохожих на улицах Орлеана — шесть на дюжину, и пусть не у всех носы горбаты, а волосы вьются крупными кольцами, но мало ли купцов, ростовщиков, лекарей со всех уголков обитаемого мира в городе Орлеане? По правде говоря, куда меньше, чем в Константинополе, Киеве или Новгороде, но больше, чем в Лютеции.