Дым отечества [СИ]

Кто бы ни придумал послать сюда Ролстона, был это человек жестокий. В Абердине Гордонов — не меньше шестой части населения. Да тысяча с лишним здесь. Если отец скажет «нет», кто посмеет, кто сможет возразить ему. Королевская свита? Городская стража?

Рвения в мэре не было, скорее уж, равнодушие человека, который трижды представил себе все самое худшее, а теперь его более всего беспокоит неопределенность. Ну когда наконец… не что, не как — когда. Если можно, побыстрее. В то, что он не окажется ракушкой между неподъемными жерновами, Ролстон не верил. Хрусть…

Светлое небо, темная дорога, серая пыль, разноцветная кавалькада, разные масти коней, придорожная зелень. Лицо отца, который смотрел из седла на мэра, словно с ним заговорили, перебивая друг друга, все четыре столба. Нет, не просто заговорили, а запели вильгельмианские псалмы. Наперебой.

Есть с чего. Бездельную толпу — не сам же Ролстон это сочинил. Ему так сказали. Мерей, Мэйтленд. Или сама королева. И наверняка при свидетелях. Беда в том, что любой совет, который даст сейчас Джордж…

Цокот копыт за спиной. И промежуток между правым плечом Джорджа и левым плечом лорда Хантли уже не промежуток. Он занят.

— Воля монарха закон для подданного. Но вы же не откажетесь по старой дружбе впустить в свой добрый город усталую женщину с небольшой свитой?

Мама. Миледи госпожа и мать. Как всегда, вовремя. Как всегда, права.

— Ваша милость… — плывет лицом Ролстон, — я и не думал…

— Примите мою благодарность.

Отец, может быть, отступил лишь потому, что слишком легко было смести с дороги Ролстона и его свиту. Легко и потому непристойно, неподобающе. Джордж тогда подумал: хорошо бы знать, кто велел мэру отправляться налегке, без отряда? Мэр не понял, что только оттого и уцелел. Он до последнего был уверен, что оказался меж двух огней. Рука, направившая его… тонкий расчет, коварство — или просто слегка наивные, континентальные представления о благородстве? Кто подобным и там-то следовал? Толедские гранды разве что.

Граф Хантли отступил от Абердина, повинуясь воле королевы. А стоило ли?

Мать вернулась в Страсбоги через неделю, в третий день сентября, стряхивая с себя Абердин как чирок — морскую воду. Ее очень, очень, очень хорошо приняли. Она сидела по левую руку Ее Величества и смотрела фейерверк с королевского балкона.

— Этой девочке нужен муж, как можно скорее. — Леди Хантли знала, что никто, никогда и нигде не повторит этих изменнических слов. — Она не умеет прыгать, не знает куда ей прыгать, и никому не может доверять, даже нам. Другой бы на нашем месте уже искал себе короны — и она наполовину подозревает, что мы еще это сделаем. Ей не на кого опереться, брата она боится — и права.

Мать сидит, склонив голову над вышиванием — и говорит, так же быстро и точно, как двигает иглой, слова становятся нитками, намертво срастаются с тканью, образуют непререкаемый узор.

С толедским инфантом Мария получит брак и союз, но едва ли мужа — а если получит, то потеряет трон, думает Джордж, сидя у окна. Зато в Каледонии появится наместник… толедский наместник, помилуй нас всех Господь. Джорджа никто не спрашивает, но и удалиться не велели. Отцовская не милость, но практичность: сын должен знать, что происходит. Граф Хантли повторяет то, что уже подумал Джордж, добавляя: и то неизвестно когда, и будет ли вообще этот брак. К нему всем сердцем стремятся Их Величества, но, кажется, его не очень-то желает сам инфант…

В воздухе повисает пауза — вместо констатации очевидного: других подходящих женихов для Ее Величества на горизонте нет. Есть где-нибудь за горизонтом: в Византии, в Киеве или еще подальше. Зато неподходящих — пруд пруди, особенно среди италийских князей.

— Она не отказалась принять Джона, — говорит леди Хантли. Когда мать просит, ей трудно ответить «нет». — Но требует, чтобы он сначала сдался на ее милость. Она говорит, что у нее нет выбора — все остальное будет попранием ее власти и унижением для толедского посла. Она предлагает вот что — пусть Джон поедет в Стирлинг и сдастся коменданту крепости. Королева прибудет туда, завершая круг объезда, и помилует его.

Отец кивает. Пока что, это знак того, что он услышал и понял. Для Марии это не только вопрос престижа, не только вопрос закона. Отпустить Джона просто так, значит признать на всю страну, что его и вправду пытались убить в тюрьме. Это признание опасно для Гордонов не меньше, чем для Мерея. Оно не оставляет никакой дороги, кроме смертной вражды.

— Она напугана. Ее пугают всем на свете, — говорит мать, — а она из тех лошадок, к которым нужно подходить с лаской.