Дым отечества [СИ]

Жили-были вдова с сыном, и была у них отличная ферма на берегу озера, на которой родилась лучшая пшеница в округе. Но каждую ночь пшеницу топтали сотни конских копыт. Сев в дозор, сын вдовы увидел, как волшебные кони выходят из озера попастись в пшенице; на следующую ночь вдова созвала всех соседей с уздечками, и они попытались набросить их на лошадей. Они поймали только одного коня — лучшего в табуне — и поставили его в свое стойло; с тех пор кони их больше не тревожили. Но прошел год, и вдова стала подумывать, что надо бы извлечь из волшебного коня какую-нибудь пользу; ее сын оседлал его, взнуздал и поехал на нем на Охоту. Конь ровно нес его, и все восхищались конем; но на обратной дороге, поравнявшись с озером, конь сбросил седока, тот застрял ногой в стремени, и конь потащил его так, что того разнесло на куски. Окончательно избавившись от наездника, конь нырнул в озеро. Волшебные кони больше не возвращались, но на берегах озера часто слышат топот копыт и вопли гибнущего всадника.

Из списка каледонских преданий, собираемых Оливье де Роганом, послом Аурелии, для своей госпожи, Ее Величества Жанны.

Когда он ехал на юг, догоняя кортеж супруги, то нимало не сомневался, что у герцога Шательро совести нет, быть не может, запретна ему совесть, как вино еретику-магометанину, и даже строже, поскольку пьяных еретиков видали, а совестливого Аррана никому не доводилось.

Да и зачем ему, если вдуматься, это совершенно лишнее для каледонского вельможи дополнение? Будет грызть, кусаться, придется с ней бороться. Завести совесть — все равно, что блох в плащ напустить: пользы никакой, одно неудобство.

Зато у тестя в изобилии имеются более простые и уместные чувства: тщеславие, алчность, гордыня. Они же по совместительству смертные грехи и пороки, губящие человека — но зато не кусают, не шепчут на ухо всякие гадости, а способствуют возвышению и славе. Ну, хотя бы обогащению. Хотя бы спасению своей шкуры.

Странное дело, должно же быть наоборот?

Он думал, и мысли летели за спиной, трепетали на ветру как флажки, но чаще Джордж размышлял о том, что именно скажет Сазерленду, а что — тестю.

Сазерленда он поймал в двух днях от Абердина, на дороге.

Дул мокрый ветер с юга, они стояли на гребне холма, далеко от свиты, стояли выше по ветру, чтобы нельзя было слышать — и дальний родич как из рождественского мешка сыпал на Джорджа его собственными доводами, примерами, прикидками, а ветер честно подхватывал каждое слово и уносил невесть куда.

Джордж смотрел на не по-осеннему зеленую траву в трещинах между камнями — щели и влага, вот ей и тепло, — слушал и удивлялся. Граф Сазерленд был тоже Гордон, по дальней младшей ветке, а потому с отцом не ссорился, но и не союзничал. Держался подальше, как от водоворота на реке. Слишком подберешься, всосет и поминай как звали, был владетель с именем, стал орудием чужой воли.

— Мы должны показать силу сейчас, — говорил Сазерленд и его темно-коричневый рукав двигался в такт речи. — Все вместе, пока время не ушло. Мерей и его свора уже надоели Ее Величеству, но какое-то время она еще будет терпеть, а когда решит избавиться, будет поздно. У нее уже не найдется в королевстве силы, способной оттеснить от власти ее же Тайный Совет. Ее мать могла положиться хотя бы на север, но она сама дала Джеймсу Стюарту графство Мерей. А теперь ходят слухи, что его дяде, Джону Эрскину, будет пожаловано графство Мар… и его уже сделали комендантом Стирлинга.

— Вот как… — протянул Джордж.

Дождался конца разговора, спустился к свите, выбрал надежного человека, набросал несколько слов — только новость, ничего больше. Повторил их для гонца. Сделал все то же самое еще раз. Одного в Финдлэтер, другого в Абердин, а новость одна, а приказ общий: догнать Джона Гордона и передать ему записку и известие на словах. Любой ценой. Лошадей и золота не жалеть. Что не жалеть себя, он даже не говорил: лишнее.