Дж. Д. Сэлинджер

– Фрэнни, я хочу кое-что спросить, – вдруг сказал он. Снова посмотрел на столешницу, нахмурился и тряхнул снеговика. – Что ты, по-твоему, делаешь с Иисусовой молитвой? – спросил он. – Вчера вечером я как раз к этому и подводил. Пока ты не велела мне идти в баню. Ты говоришь о наваливании сокровищ – денег, собственности, культуры, знаний и так далее и тому подобного. А с Иисусовой молитвой – дай мне закончить, а? Пожалуйста – с Иисусовой молитвой ты разве не пытаешься тоже нагромоздить сокровищ? Таких, которые точно так же продаются и покупаются, как и все остальное, более материальное? Или от того, что это молитва, все иначе? В смысле, есть ли для тебя кардинальная разница, на какую сторону валят сокровища – на эту или на другую? На ту, куда воры не подкопаются и не украдут[220], и так далее? От этого вся разница? Секундочку, а? – подожди, пока я договорю, пожалуйста. – Несколько секунд он наблюдал за крохотной метелью в стеклянном шаре. Затем: – От того, как ты не отлипаешь от молитвы, у меня мурашки, если хочешь знать правду. Ты думаешь, я одного хочу – чтоб ты ее не читала. Я сам не знаю, хочу или нет – это, к черту, спорный вопрос, – но вот разъяснила бы ты мне, какие у тебя мотивы ее читать? – Он помедлил, но Фрэнни все равно не успела вклиниться. – Простейшая логика говорит нам, что никакой разницы нет – по крайней мере,

я ее не вижу, – между человеком, алчущим материальных сокровищ – или даже интеллектуальных, – и алчущим сокровищ духовных. Ты же сама говоришь, сокровище есть сокровище, черт бы его драл, и сдается мне, что девяносто процентов всех святых в истории, которые ненавидели мир, – такие же стяжатели и, по сути, страшилища, как все мы.

Фрэнни – как можно более ледяным тоном и со слабой дрожью в голосе – произнесла:

– Теперь я могу перебить, Зуи?

Тот отпустил снеговика и взял повертеть карандаш.

– Да, да. Валяй, – ответил он.

– Я знаю

все, что ты говоришь. Ты мне рассказываешь только то, о чем я и сама думала. Ты утверждаешь, будто мне от Иисусовой молитвы что-то нужно, и потому я поистине такой же, по твоему определению, стяжатель, как и тот, что хочет себе соболью шубу, или стать знаменитостью, или ходить и сочиться каким-нибудь дурацким престижем. Я все это знаю! Елки, да ты меня совсем за придурка держишь? – Голос у нее дрожал теперь так, что и говорить было трудновато.

– Ладно, потише давай, потише.

– Я не могу потише! Ты меня просто взбесил! Что, по-твоему, я тут делаю в этой дурацкой комнате – вес сбрасываю, как ненормальная, чтоб только Лес и Бесси с ума сходили, весь дом вверх тормашками ставлю, а? Неужели ты не думаешь, что у меня мозгов не хватает

волноваться за свои мотивы? Именно это меня так и беспокоит. Что я такая разборчивая – в данном случае, хочу просветления или покоя, а не денег, престижа или славы, или еще чего, – не значит, что я не эгоистка или не своекорыстная, как другие. Да во мне такого еще больше! И зачем мне знаменитый Зэкэри Гласс будет об этом рассказывать? – Тут голос ее слышимо надломился, и она снова стала очень внимательной к Блумбергу. Предположительно грозили потечь слезы – если еще не текли.

За письменным столом Зуи, нажимая на карандаш, зарисовывал буквы «о» на рекламной странице небольшого блокнота. Некоторое время не отрывался от этого занятия, потом щелчком отправил карандаш к чернильнице. Взял сигару с краешка медной пепельницы, куда прежде ее определил. В ней оставалось дюйма два, но она еще горела. Он глубоко затянулся, словно сигара была неким респиратором в мире, иначе лишенном кислорода. Затем чуть ли не через силу снова посмотрел на Фрэнни.

– Хочешь, вечером дозвонюсь до Дружка? – спросил он. – По-моему, тебе надо с кем-то поговорить – черт, у меня

такое не получается. – Подождал, не сводя с нее глаз. – Фрэнни. Хочешь?

Ее голова клонилась книзу. Она вроде бы выискивала блох у Блумберга, и пальцы ее крайне деловито перебирали шерсть. На самом деле она уже плакала, но как-то очень сдержанно – слезы лились, а звука не было. Зуи наблюдал за ней с минуту, потом сказал – не очень любезно, но и не жестко:

– Фрэнни. Хочешь или нет? Мне позвонить Дружку?

Не поднимая головы, Фрэнни ею потрясла. Искала блох дальше. Затем, немного погодя, ответила на вопрос Зуи, только не очень слышно.

– Что? – переспросил он.

Фрэнни повторила свое заявление.

– Я с Симором хочу поговорить, – сказала она.

Еще миг Зуи смотрел на нее, по сути, бесстрастно – за исключением полоски испарины на довольно выступающей и отчетливо ирландской верхней губе. Затем, с типичной для него внезапностью, отвернулся и снова принялся зарисовывать буквы «о». Но почти тут же отложил карандаш. Встал из-за стола – для него довольно неторопливо – и, прихватив сигарный окурок, опять воздвигся у окна, уперев ногу в сиденье. Человек повыше, более длинноногий – любой, к примеру, из его братьев – поднял бы ногу, вообще потянулся бы непринужденнее. Но едва нога Зуи поднялась на сиденье, позой он стал напоминать замершего танцора.