Дж. Д. Сэлинджер

Фрэнни пришла в восторг, причем слышимый. Зуи повернулся, посмотрел на нее и – вот внезапный юноша – скорчил очень кислую рожу, будто ни с того ни с сего отринул все виды легкомыслия. Ногу он снял с сиденья, определил сигару в медную пепельницу на письменном столе и отошел от окна. По комнате двигался медленно, руки в задних карманах, однако умственно направление все же было задано.

– Мне пора выбираться отсюда к черту. У меня обед назначен, – сказал он и тут же нагнулся, дабы провести досужую хозяйскую проверку аквариумного интерьера. Беспокойно постукал ногтем по стеклу. – Отвернешься на пять минут – и моллинезий моих уморят голодом. Надо было их с собой в колледж забрать. Я так и знал.

– Ох, Зуи. Ты это уже пять лет твердишь. Взял бы да новых купил.

Зуи продолжал постукивать по стеклу.

– Вот все вы, мозгляки университетские, одинаковы. Бесчувственные, как сваи. То были не просто моллинезии, дружок. Мы с ними были очень близки. – Сказав так, он снова растянулся на ковре, и его отнюдь не могучий корпус довольно туго уместился между настольным радио-приемником «Стромберг-Карлсон» 1932 года и до отказа набитой журнальной стойкой из клена. Снова Фрэнни видела только подошвы и каблуки его ботинок. Однако едва Зуи вытянулся, как тут же сел, подскочив, и голова и плечи его вдруг возникли в поле зрения – с таким зловеще-комическим эффектом из шкафа выпадает труп.

– Молитва еще не стихла, а? – сказал он. И снова пропал с глаз долой. Мгновенье он лежал неподвижно. Потом – с мэйферским выговором, густым почти до неразборчивости: – Я бы с вами перемолвился словечком, мисс Гласс, если у вас найдется минутка. – Ответом на это с дивана донеслось лишь отчетливо грозное молчание. – Тверди молитву, если хочешь, или играй с Блумбергом, или покури, не стесняйся, но удели мне, дружок, пять минут ничем не прерываемой тишины. И, если можно, без всяких слез. Ладно? Ты меня слышишь?

Сразу Фрэнни не ответила. Она подтянула ноги поближе, под платок. И спящего Блумберга тоже несколько придвинула к себе.

– Я тебя слышу, – сказала она, подобрав ноги еще больше – так крепость перед осадой подымает мост. Помедлила, затем заговорила снова: – Можешь говорить что заблагорассудится, если только без оскорблений. Боксерской грушей мне сегодня быть не хочется. Я серьезно.

– Никаких груш, никакого бокса, дружок. И, коли уж на то пошло, я никогда не оскорбляю. – Руки говорившего были милостиво сложены на груди. – О, иногда я бываю резковат,

если того требует ситуация. А оскорблять – ни за что. Лично я всегда понимал, что больше мух поймаешь, только если…

– Я не шучу, Зуи, – сказала Фрэнни, обращаясь примерно к его ботинкам. – И, кстати, хотелось бы, чтоб ты сел. Потому что когда тут начинает штормить, по-моему, очень смешно, что всякий раз бурю несет оттуда, где ты лежишь. А постоянно лежишь там только ты. Ну, давай. Сядь, пожалуйста, а?

Зуи прикрыл глаза.

– К счастью, я знаю, что ты это не всерьез. Ну, в глубине души то есть. Мы оба знаем в душе, что это единственный клочок освященной почвы во всем этом чертовом доме с привидениями. Здесь, так уж вышло, я держал своих кроликов. И они были святыми – оба. Вообще-то они были единственными безбрачными кроликами на всем…

– Ой, заткнись! – нервно произнесла Фрэнни. – Говори, и все, раз уж собрался. Я только об одном тебя прошу – постарайся быть хоть чуточку тактичным, если уж мне сейчас вот так. Личности бестактнее тебя я никогда не встречала.

– Бестактная! Никогда. Прямая – да. Рьяная – да. Ретивая. Быть может – сангвиник, чрезмерно. Но никто никогда не…

– Я сказала – бестактная! – подавила его Фрэнни. Со значительным жаром, однако пытаясь не веселиться. – Попробуй иногда заболеть и навести сам себя – и поймешь, насколько ты бестактен! Я в жизни человека невозможнее не видела, если кому-то не по себе. Даже если у кого-то простуда, знаешь, что ты делаешь? Ты при встрече кривишься так брезгливо. Черствее тебя я абсолютно никого не знаю. Точно говорю!

– Хорошо, хорошо, хорошо, – промолвил Зуи, не открывая глаз. – Никто не совершенен, дружок. – Без усилий, только смягчив и ослабив голос, но не повышая до фальцета, он изобразил перед Фрэнни знакомую и неизменно точную пародию на их мать, изрекающую свои наставления: – В пылу мы произносим много такого, барышня, чего на самом деле не хотим,

а на следующий день очень об этом жалеем. – Затем вдруг нахмурился, открыл глаза и несколько секунд просто смотрел в потолок. – Первое, – сказал он. – Мне кажется, тебе кажется, будто я намерен отобрать у тебя эту молитву или как-то. Нет. Я этого не хочу. По мне, можешь валяться на диване и читать вводную часть конституции хоть до скончания веков, но я пытаюсь…

– Это прекрасное начало. Просто прекрасное.

– Прошу прощения?

– Ой, заткнись. Ты продолжай, продолжай.