Дж. Д. Сэлинджер

Как-то чересчур уж разборчиво я написал на листке: «Надолго задерживает парад. Идем искать телефон и выпить холодного. Пойдемте?» Сложил листок пополам и передал подружке невесты, которая развернула, прочла и затем передала крохотному старичку. Тот прочел, ухмыляясь, перевел взгляд на меня и несколько раз неистово потряс головой вверх-вниз. На какой-то миг я подумал, что на этом его выразительный ответ и будет исчерпан, но старичок вдруг сделал жест, из которого я заключил, что он требует у меня блокнот и карандаш. Я повиновался – не глядя на подружку невесты, которая вся шла волнами жгучего нетерпения. Старичок с величайшим тщанием утвердил у себя на колене блокнот и карандаш, мгновенье посидел, нацелив карандаш и совершенно явно сосредотачиваясь, причем ухмылка его сократилась лишь на самую малость. Затем карандаш очень шатко задвигался. Появилась черточка над «т». После чего карандаш вместе с блокнотом были мне возвращены – с изумительно сердечным дополнительным кивком. Еще не вполне застывшими буквами старичок написал всего два слова: «С восторгом». Подружка невесты, прочтя это у меня через плечо, вроде как-то слабо фыркнула, но я быстро посмотрел на великого писателя и лицом своим постарался изобразить, что все собравшиеся в этой машине способны оценить поэзию по виду и ему благодарны.

Затем один за другим через обе двери мы выбрались из машины – оставили, так сказать, корабль посреди Мэдисон-авеню, в море горячего липкого макадама. Лейтенант чуть задержался, ставя шофера в известность о нашем мятеже. Как я очень хорошо помню, отряд барабанщиков и горнистов по-прежнему бесконечно тянулся мимо, и грохот нисколько не умолкал.

Подружка невесты и миссис Силзбёрн повели всех к «Шраффтсу». Шли они парой – почти как скауты-разведчики – направленьем на юг по восточной стороне Мэдисон-авеню. Закончив брифинг водителя, лейтенант их догнал. Или почти догнал. Он чуть приотстал, дабы наедине с собой извлечь бумажник и понять, очевидно, сколько при нем наличности.

Дядя отца невесты и я замыкали ряды. Оттого ли, что он распознал во мне друга, или же просто оттого, что мне выпало владеть карандашом и блокнотом, но старичок даже не притянулся, а вскарабкался ко мне и занял позицию, пригодную для прямохождения. Верхушка его красивого шелкового цилиндра не вполне доставала мне до плеча. Я задал невеликий темп ходьбы – из уважения к длине старичковых ног. К концу квартала или около того мы отставали от прочих уже значительно. Вряд ли нас обоих это сильно тревожило. Время от времени, помню, шагая бок о бок, мы с моим другом поглядывали вверх и вниз соответственно и обменивались идиотскими гримасами наслаждения взаимным обществом.

Когда мы со спутником достигли вращающихся дверей «Шраффтса» на Семьдесят девятой, подружка невесты, ее муж и миссис Силзбёрн уже стояли там несколько минут. В ожидании выглядели они, как мне помстилось, крайне грозной монолитной троицей. Они беседовали, но едва приблизилась наша разномастная парочка, смолкли. В машине, всего парой минут ранее, когда мимо с ревом шагал отряд горнистов и барабанщиков, общее неудобство, едва ли не общее горе придало нашей маленькой группе какое-то подобие союза – той разновидности, что временно сообщается туристам «Кука»[274], которых грозовой ливень застиг в Помпеях. Теперь же, когда мы с крохотным старичком добрались до вращающейся двери «Шраффтса», стало совершенно ясно, что буря миновала. Мы с подружкой невесты обменялись взглядами узнаванья – не приветствия.

– Закрыто на переделку, – холодно констатировала она, глядя на меня. Неофициально, однако безошибочно она выбрала меня третьим лишним, и в тот миг – в причины вдаваться мне хочется не особо – меня ошеломило собственной отдельностью и сиротливостью гораздо сильнее, чем прежде. Примерно одновременно с этим, следует отметить, оживился и мой кашель. Из заднего кармана я вытянул носовой платок. Подружка невесты повернулась к миссис Силзбёрн и своему супругу.

– Тут где-то

есть «Лоншам»[275], – сказала она, – только я не знаю где.

– Я тоже, – ответила миссис Силзбёрн. Казалось, она готова расплакаться. И лоб ее, и верхняя губа покрылись испариной, сочившейся, очевидно, даже сквозь толстый слой грима. Под левой рукой она держала черную сумочку из лакированной кожи. Держала, как любимую куклу, а сама при этом выглядела нарумяненной и напудренной в экспериментальном порядке, однако до крайности несчастной девочкой, сбежавшей из дому.