Дж. Д. Сэлинджер

– Посмотрела бы я, как мой ребенок выступает в такой дурацкой программе, – сказала она. – Или на сцене играет. Что-нибудь эдакое. Только через мой труп он станет выставлять себя перед публикой. Это же им всю жизнь ломает. Да одна публичность и прочее – спросите любого психиатра. В смысле, у них тогда будет нормальное

детство, я вас спрашиваю? – Голова ее, увенчанная перекосившимся теперь цветочным ободком, вдруг появилась в поле зрения. Словно лишенная тела, она примостилась на подиуме диванной спинки лицом к нам с лейтенантом. – Вот в чем, наверное, беда с этим вашим братом, – сказала Голова. – В смысле, если у вас в детстве жизнь сплошь цирковых уродцев, не удивительно, что вы так и не учитесь взрослеть. Соотноситься с нормальными людьми или как-то. Миссис Феддер о том и говорила в спальне этой дурацкой пару часов назад. Вот так вот и говорила. Ваш брат так и не научился ни с кем соотноситься. Он, очевидно, только и умеет так, что людям потом швы на лицо накладывают. Вообще не приспособлен ни для брака, ни для какого хоть капельку нормального существования, а? Вот ровно об этом миссис Феддер и говорила. – Затем Голова чуть повернулась и вперилась в лейтенанта. – Я разве не права, Боб? Она же так говорила или не говорила? По правде скажи.

Но следующим заговорил не лейтенант, а я. Во рту у меня пересохло, в паху повлажнело. Я сказал, что мне наплевать, в бога душу, с высокой колокольни на то, что о Симоре имела сказать миссис Феддер. Или, говоря вообще, любая другая профессиональная дилетантка или стерва-любительница. Сказал, что на Симора с десяти лет нападали все дипломированные Любомудры summa-cum-laude[280] и смотрители интеллектуальных сортиров в стране. Сказал, что все могло быть иначе, если б Симор оказался маленьким пижоном с высоким коэффициентом умственного развития. Сказал, что эксгибиционистом он никогда не был. Каждую среду он ходил на передачу, как на собственные похороны. Он даже, елки-палки, ни с кем не разговаривал по пути в автобусе или метро. Сказал, что ни один из этих клятых снисходительных четверосортных критиков и обозревателей никогда не видел в Симоре то, чем Симор на самом деле был. Поэта, елки-палки. И я имею в виду – поэта. Пусть бы он не написал ни одной стихотворной строчки, все равно – тем, что в нем было, он мог вас ослепить мочкой собственного уха.

Тут я, хвала господу, умолк. Сердце колотилось просто ужас, и, как случается со многими ипохондриками, мне вдруг почудилось, что вот из вещества того же, что эта моя речь, и созданы сердечные приступы[281]

. До сего дня я не имею ни малейшего представления, как отреагировали гости на мой выплеск – на поток мутных инвектив, что я на них обрушил. Я вновь осознал окружающий мир, когда раздался непреходяще знакомый рев туалетного бачка. Донесся он из глубины квартиры. Я вдруг оглядел комнату и всмотрелся в наличествующих гостей, а также между ними.

– А где же старик? – спросил я. – Старичок где? – Вот ведь я неспешный.

Странным образом ответ, раздавшись, поступил от лейтенанта, а не от подружки невесты.

– Полагаю, в уборной, – сказал он. Заявление было сделано с той особой прямотой, которая выдает в говорящем отнюдь не любителя замалчивать факты повседневной гигиены.

– А, – произнес я. Я снова довольно рассеянно оглядел комнату. Намеренно или нет я старался избегать ужасного взгляда подружки невесты, я уже не помню – или не желаю помнить. На жестком стуле в углу я заметил шелковый цилиндр дяди невестиного отца. Мне захотелось поздороваться с цилиндром вслух.

– Принесу чего-нибудь холодного, – сказал я. – Подождите минутку.

– Можно позвонить? – вдруг спросила меня подружка невесты, когда я проходил мимо дивана. Ноги она опустила на пол.

– Да-да, конечно, – ответил я. Посмотрел на миссис Силзбёрн и лейтенанта. – Если есть лимоны или лаймы, я сделаю «том-коллинзы». Пойдет?

Ответ лейтенанта поразил меня своей живостью.

– Тащите! – воскликнул он, потирая руки, как большой любитель выпить.

Миссис Силзбёрн оторвалась от созерцания снимков над столом и сообщила:

– Если будете делать «том-коллинзы», прошу вас – мне самую малейшую капельку джина. Почти совсем не надо, если вас не затруднит.

Судя по виду, она несколько оправилась – даже за то краткое время, что мы пробыли у меня. Быть может, просто потому, что стояла всего в нескольких шагах от заработавшего кондиционера и на нее дул холодный воздух. Я дал слово о ее порции позаботиться особо, затем оставил ее наедине с затрапезными «звездами» радио начала тридцатых и конца двадцатых годов, среди множества былых физиономий нашего с Симором детства. И лейтенант, похоже, прекрасно мог о себе позаботиться в мое отсутствие: он, заложив руки за спину, как одинокий ценитель, уже придвигался к книжным шкафам. Подружка невесты увязалась за мной, зевая на ходу, – глубоко и слышимо, даже не пытаясь подавить или скрыть этот зевок.