Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье

С этими словами он надел его в шестой и последний раз. Сделал ли он это по принуждению или поддался внутреннему искушению — вопрос принципиальный. Его слова свидетельствуют о втором, потому что он, судя по всему, твердо принимает ответственность на себя: «…я отвергаю. Кольцо — мое». Против этого говорит нарастающее ощущение приближения к самому сердцу силы, которой «подчинялись» все остальные. Если это так, то у Фродо было не больше шансов устоять, чем при разливе реки или оползне. Интересно также отметить, что в английском тексте Фродо говорит не «I choose not to do» (дословно: «я выбираю не делать»), а «I do not choose to do» («я не выбираю делать»). Может быть, Толкин не случайно написал именно так — все же он был специалистом в области языка. Фродо не выбирал — выбор был сделан за него.

Проблему решил Горлум, претворив в жизнь слова Фродо, сказанные за несколько минут до этого: «Если ты меня еще раз коснешься, будешь низвергнут в Роковую Расселину, в негасимый огонь», и поэтому вопрос, конечно, становится сугубо теоретическим. Но Толкин и был теоретиком, а они часто осознают значение теоретических вопросов, даже если его не осознают остальные. Виновен ли Фродо? Поддался ли он искушению? Или его просто победило зло? Если задаться такими вопросами, в них можно уловить неожиданный и зловещий отблеск, свидетельствующий о том, что противостояние между боэцианством и манихейством — это отнюдь не столкновение традиции и ереси, а вопрос, который стоит в самом центре христианской веры. В молитве «Отче наш», которую во времена Толкина знали абсолютно все, да и сегодня знает большинство англоговорящих людей, есть семь пунктов, или прошений, из которых два последних звучат так:

И не введи нас во искушение,

Но избави нас от лукаваго.

Это одно и то же, выраженное разными словами? Или (что более вероятно) в молитве высказано два разных, но взаимодополняющих прошения к Богу: уберечь нас от нас самих (источника греха по Боэцию) и защитить от внешнего воздействия (источника зла в манихейском представлении)? Если верно второе, то двойственное, неоднозначное восприятие зла у Толкина — это все же не заигрывание с ересью, а выражение некой правды о природе вселенной, которая была недоступна философу Боэцию, а может быть даже и рационалисту Льюису.

Вне всякого сомнения, работая над сценой в Саммат-Науре, Толкин держал в уме «Отче наш». Об этом он и сам упоминал в своем личном письме Дэвиду Массону, с которым, как говорилось выше, обсуждал критику в свой адрес. Г-н Массон, работавший в библиотеке Лидсского университета, любезно показал мне это письмо, где Толкин цитирует последние три строки из молитвы «Отче наш» (включая «И остави нам долги наша») и сообщает, что ему пришли в голову именно эти слова и что сцена в Саммат-Науре задумывалась как «сказочный пример» такой молитвы. Толкин никак не прокомментировал видимую тавтологию в молитве и неоднозначность созданного им образа зла, но они образуют единое целое. Во «Властелине колец» никогда нельзя с уверенностью понять, исходит ли опасность от Кольца изнутри, из греховной природы, или снаружи, от простой враждебности. И, надо сказать, в этом одна из основных сильных сторон этого произведения.

Мы все понимаем — по крайней мере, в минуты просветления, — что значительная часть бед проистекает из нашего собственного несовершенства, иногда страшным образом умноженного: так спешка, агрессия и нежелание пораньше уйти с вечеринки могут обернуться гибелью человека в автомобильной аварии. Это искушения. В то же время существуют и другие катастрофы, за которые никто не чувствует своей ответственности, например (как писал Толкин) бомбежки и газовые камеры. По убеждению Боэция, все они на самом деле могут быть связаны: ни один человек не в состоянии увидеть всех последствий происходящего. Но наш опыт говорит об ином. Было бы ошибкой обвинять во всем какие-то внешние силы зла, как любят делать ксенофобы и популярные журналисты, но столь же неправильно и увлекаться самоанализом, в чем весьма преуспели современники Толкина — холеные писатели из высшего общества, принадлежащие к движению «модернистов».