«Джамп» значит «Прыгай!»

Лена глянула на фотографию доктора на камине. Он на вид был симпатичен, но, казалось, напрочь лишен характера. Добрые глаза, приятные нос и рот, твердый подбородок, но все это как-то странно не вязалось одно с другим и поэтому не создавало определенной личности. Обширная лысина не украшала лицо. Тем не менее, он не походил на человека, которого кто-то мог принудить к чему-либо.

– Нет, я хочу получить информацию от вас, – проговорила Лена. – У вас есть адрес вашего мужа? Он вообще-то в России?

– Нет, не знаю. Он с этой… уехал. Куда-то далеко. В Сибирь. Последний раз я слышала, что у нее есть дом где-то под Челябинском.

– Понимаю. Тогда мне лучше объяснить вам, что мне надо. Я, собственно, приехала не столько из-за вашего мужа, сколько из-за случая, который был у него много лет назад. Я журналистка, понимаете, и… – Лена вытащила свою карточку и начала рассказывать наспех приготовленную историю совсем как инструктировал ее Барский и как ее одобрил шеф. Она умела правдиво врать, и все пошло гладко. Она пишет серию статей о величайших преступлениях прошлого и в виду важного нынешнего положения Корсовского решила включить в общий ряд убийство его ребенка. Она хорошо все это объяснила и, когда закончила, Ира Глузская села рядом с ней, явно приняв ее историю за чистую монету.

– Да, понимаю. Так уж случилось, я прекрасно помню тот случай. Младенца принимал Миша. Пациентка была дочерью очень важных родителей, и Миша на некоторое время вообще переселился к ним в дом. Мне было жаль малютку, но этот Корсовский, вероятно, был ужасным человеком. Бедный Миша был тогда очень расстроен.

– Ужасным! – Лена изумленно приподняла брови. – Но почему вы так говорите?

– Ну, он был так груб… Через несколько дней после рождения этого младенца, Миша что-то заметил. Я понятия не имею, что именно, Миша никогда не говорил со мной о пациентах, но я знала, что он обеспокоен. Во всяком случае, Корсовский вел себя с ним возмутительно. Он стал придираться к Мише, оскорблять его и в конце концов приказал ему убираться. Я помню, что когда убили ребенка, мне даже показалось, что это возмездие Божие… Конечно, ужасно говорить и даже подумать такое. Я сожалею об этих словах и, конечно же, так не думаю. Просто мой муж был всегда так добр и нежен. Это было просто подлостью со стороны Корсовского.

– О, все нормально, я понимаю ваши чувства.

Лена обдумывала следующий ход и взгляд ее упал на книжный шкаф.

– Я вижу, вы все еще сохраняете его медицинские справочники. Возможно у вас остались его бумаги? Любые документы, связанные с ребенком Корсовских?

– Его бумаги? Да, возможно, они у меня есть. Когда Миша с… сбежа… то есть, уехал, он бросил все, кроме денег и того, что на нем было. Его записи хранятся в чемодане. Миша всегда был таким педантом. Он вел записи всех интересующих его случаев, и о ребенке Корсовских там тоже может быть.

Но вдруг на лице ее показалось недоверие.

– Но, девушка милая, вы ведь не собираетесь…

– Вот именно собираюсь, я хотела бы взглянуть на эти записки, Ирина Витальевна. Мое агентство хорошо за это заплатит. Сотню долларов наличными и прямо сейчас.

Говоря это, она начала открывать сумочку.

– Нет, нет, нет! Я не могу этого позволить. Что бы вы мне не заплатили, я не могу этого позволить. – От гнева ее овечье лицо обрело некое достоинство. – Вы просто не понимаете. Отчеты врача о пациенте столь же священны, как и то, что священник слышит на исповеди. А мой муж был хорошим врачом и хорошим человеком. Просто он в конце концов устал, вот и все. Эта излишняя писанина утомила его. Ему нужна была перемена, а потом эта подлая женщина…

Она встала и распахнула дверь:

– Боюсь, что вы утомили меня. Мне бы хотелось, чтобы вы оставили меня в покое. Мой муж был хорошим человеком и я все еще храню память о нем, что бы он ни сделал.

– Твой муж, дорогая моя Ирочка, был и останется грязным и вонючим подонком.

Этот голос раздался позади них и Лена обернулась, глядя на проход рядом с книжным шкафом.

Теперь занавес был отодвинут, и в проеме, опираясь на две палки, стояла женщина, большая, грузная, одетая в черное. По чертам ее лица можно было догадаться, что это мать Иры, но сходство было чисто внешним. Эта женщина никогда в жизни не принимала ни чьих приказов.

– А теперь садись, Ирочка, и слушай меня. Это и вас касается, милочка. Я слышала то, что вы говорили, и это меня заинтересовало.

Она посмотрела как они усаживались, словно провинившиеся ребятишки. Затем она продолжила: