Джатаки. Избранные рассказы о прошлых жизнях Будды.

«Послушай-ка, отшельник, в этом мире немало есть коварных насильников; не следует тебе жить в этих глухих лесах с этой твоей прекрасной последовательницею во святом законе. Если кто-нибудь забудется по отношению к ней, то, несомненно, и тебя будут осуждать. Подумай:

Ведь если кто-нибудь в такой пустыне, презрев святой закон, а вместе с ним тебя, столь обессиленного подвигами, насильно бы её увёл, что оставалось бы тебе, кроме печали?

Предавшись гневу и терзаясь сердцем, поправ святой закон, ты погубил бы славу. Так лучше пусть она живёт среди людей; к чему подвижникам соседство женщин?»

Бодхисаттва сказал:

«Правду сказал государь! Однако же следует тебе услышать, что я сделал бы при таких обстоятельствах.

Кто явится противником моим в приливе наглости или по глупости, тот несомненно, пока я жив, уйти не сможет, как пыль от облака, поток воды несущего».

И царь подумал: «Он очень внимателен к женщине и, значит, лишён силы подвигов», и, презирая Великосущного, он, не боясь опасности с его стороны и находясь во власти любовной страсти, приказал слугам, назначенным надзирать за женщинами: «Идите и уведите эту отшельницу в мой дворец».

Услышав это, отшельница, словно настигаемая хищным зверем лесная лань, с выражением страха и смущения на изменившемся лице, с глазами, затуманенными слезами, прерывающимся от муки голосом пролепетала такие слова:

«Для мира, поражённого страданьем, прибежище, отец.— земли владыка; кому ж он сам несчастие несёт, кого тот призовёт себе на помощь?

Увы! Покинули уж должности свои хранители миров, или их больше нет, или они во власти смерти, так как спасти несчастных не стремятся? Да и святой закон, я думаю, теперь лишь звук пустой!

Да что богам до этого, когда владыка, не тронутый моей судьбой, хранит молчанье; а следует ведь и чужого даже защитить, когда злодеи с ним обращаются жестоко.

«Погибни!» — если бы такой проклятья молнией коснулся он скалы, то от её твердыни остались бы одни воспоминанья; а между тем молчит он, хоть оказалась я в таком ужасном состоянье. Вот до чего я дожила, несчастная!

Или плохая если я, не стала разве более достойной состраданья, в подобное несчастье впав? Да разве сострадательное отношенье к страждущим не путь подвижников святых?

Я опасаюсь, что даже и теперь в твоей душе живёт воспоминание о том, что не вернулась я, хоть ты и отсылал меня обратно, что даже неприятным для тебя путём хотелось мне приятного достигнуть. Увы, за то мне каково теперь!»

И вот отшельницу, которой оставалось только рыдать и изливаться в таких жалостных сетованиях, люди царя, по его приказанию, посадив на колесницу, увезли во дворец на глазах Великосущного.

Бодхисаттва же, подавив силу гнева силою своего спокойного размышления, так же как и прежде невозмутимо и с ясной душой сшивал свои лохмотья. И царь сказал ему:

«Негодованием и гневом были полны слова, проникнутые силой, которые ты громко произнёс. Теперь же, видя, как уводят ту прекрасноликую, бессильем опечаленный, спокойствие хранишь?

Так покажи же рук своих великий гнев или могущество, накопленное подвигами! Ведь тот, кто, сил своих предела не учтя, без основания что-либо обещает, тот более сиять не может!»

Бодхисатгва сказал:

«Знай, великий царь, что не напрасно даю я обещанья!

Кто в этом случае противником мне был, как ни старался он, не получил свободы от меня, и силой я привёл его к спокойствию; поэтому я не напрасно обещал».

И царь, почувствовав глубокое уваженье к добродетели подвижника, вызванное спокойствием, свидетельствовавшим о поразительной твёрдости Бодхисаттвы, впал в раздумье: «Так говоря, этот брахман мыслил что-то другое; и мы по незнанию опрометчиво допустили ошибку». Размышляя так, он обратился к Бодхисаттве:

«Но кто другой был твой противник, который всем стараньям вопреки не скрылся от тебя, как не уходит пыль, поднявшись вверх, от тучи? Кто приведён к спокойствию тобой?»

Бодхисатгва сказал: «Слушай, великий царь.

Когда родится он-мешает видеть, коль не родится — видят хорошо, и мной он не был выпущен; то — гнев, своих носителей губящий.

Тот, чьё рожденье доставляет радость зла жаждущим, мной не был выпущен; то — гнев, врагов веселье!

При появлении которого и дело доброе не начинается, тот, слепоту несущий, гнев, о царь, я угасил!

Им побеждённые теряют счастье и даже благо, достигнутое раньше. Тот гнев, жестокому чудовищу подобный, уже рождавшийся во мне, я сокрушил вконец.

Как из сухого дерева, которое мы трём, огонь является ему на гибель, подобным образом от ложных представлений в душе у нас ей на погибель гнев родится.

И кто не угашает сердца пламя — свой гнев, когда он запылает, как огонь,— того исчезнет слава вместе с мыслью, что недостоин он, как лотосов ночных подруга, Луна сияющая, на рассвете исчезает.

Как на врага на гнев кто смотрит, дурного поведения других не замечая, того и слава, несомненно, расцветёт, как месяца растущего краса.

А вот ещё и другой великий недостаток гнева: