Джек, который построил дом

Сладенький… нет. Он в детстве был открытый, доверчивый. А как Аду ждал! Не хотел засыпать, несмотря на уверения, что «мама на работе, мама придет поздно». Услышав Адин голос, однажды вскочил с кровати, бросился к ней с ликующим криком: «Мама, мама!» Чем-то расстроенная, она с досадой отпихнула малыша: «Ну что тебе надо?!» Такое лучше не видеть, а Клара тогда на глаза не жаловалась… Яник долго плакал – обида больнее, чем ушиб.

Я помню его маленьким. Я и тебя помню ребенком, кудрявой девочкой с яркими глазами, почему-то ты любила затрепанный учебник астрономии: «Папа, почитай!» Он читал, а ты повторяла вслух звучные названия. И другое время помню, когда тебе не с кем стало говорить об астрономии – папа ушел на войну, сама я работала на заводе по две смены. Ты выросла, худенькая была, ходила в лицованном платье, помнишь? – я свое выходное довоенное перешила, – сверху вязаная кофта. Я приносила с завода миску, где в супе плавал размокший хлеб, а то котлета или рыбина. Пятилетний Яшка жадно втягивал жижу, а ты вставала из-за стола: больше не хочу, пусть он мое доест.

Пока дети маленькие, любить их легко; когда вырастают, ты превращаешься в источник раздражения, третьестепенный придаток жизни. Когда маленькие, боишься за детей, потом – детей: боишься помешать, перебить, спросить. А непослушное, глупое сердце толкается в груди, настойчиво велит: помоги, подскажи. Вот и сейчас Ада потерянно мечется по комнате, сама не своя: мальчик вырос, теперь он может оттолкнуть тебя, как ты в тот вечер – его.

Клара Михайловна повернулась к дочери:

– Что, Адочка?

– Ты не видела мой купальник?

И возмущенно выпалила:

– Парту я купила, я!

Сейчас она и сама в это верила.

Яков не любил бывать у Аркадия дома, но нередко приезжал к нему на взморье. Приходилось ждать, когда кончится тренировка. Все же понятней, чем футбол, думал он, сидя на скамейке. «Сейчас, это последний сет», – бросал Аркадий. Они приветствовали друг друга, словно позывными обменивались: «Здоро

во! Как ты тут?» – «А ты там как?»

В этот раз они устроились в новехоньком кафе «Под соснами», которое полностью соответствовало названию: вокруг стояли сосны, тропка между ними вела к морю. Пили коньяк. Аркадий перечитал отзыв оппонента.

– Ну сука. Ты его знаешь?

– Вроде фамилия знакомая. И как обтекаемо, да?

Оба склонились над листком. После высокой оценки научных достижений соискателя и «блестящего» оформления диссертации следовало главное: «…соискатель недостаточно обосновывает актуальность темы, что ставит под сомнение значимость приводимых выводов для современной науки… в то время как в свете решений… перечисленные публикации не отвечают требованиям, которые предъявляет современное состояние…»

– Сука, – повторил Аркадий. – Что теперь?

Оба знали, «что теперь». Другой оппонент был «свой» – однокурсник Гринвалдса; хоть отзыв еще не прислал, уже понятно, что панегирика можно не ждать. Если даже третий, который тоже пока молчит, расхвалит работу, то два больше трех; все. Через год можно будет подавать снова, если хватит пороху.

После коньяка захотелось есть. Яков уговаривал зайти в ресторан, но Аркадий спешил домой – завтра рано вставать: он работал в теннисном клубе, потом ехал на корт.

С вокзала Яков шел пешком, в памяти вертелась фамилия оппонента. Наверняка статьи попадались, хотя какая разница? На последней сигарете в памяти вдруг всплыла конференция двухлетней давности, куда они с Гринвалдсом ездили вместе, и завлаб продекламировал их совместный доклад; да черт с ним, у Грини представительный голос. А на банкете Яков подсел к той рыженькой в клетчатом. Она пила коньяк – умело пила, не пьянела, а только разрумянилась и стала похожа на ренуаровских пышных и легких баб; однако к концу вечера заговорила громче, часто повторяя слова «мой муж». Яшины ухаживания находились в той стадии, когда наличие мужа поблизости было совсем ни к чему. Рыженькая назвала имя: «Муся», – губы сложились в поцелуй. Она щелкала браслетом («муж подарил, а я боюсь потерять – он все время расстегивается»), Яков вызвался починить, но понадобились маникюрные ножнички, которые лежали, конечно же, в ее номере, где расстегивалось все, кроме браслета. Рыжая шельма продолжала лепетать о «моем муже», но воспринималось это как часть ритуала. Кожа у нее была… бархатная, хотя настоящий бархат Якову трогать не доводилось.