Джон и Джордж. Пес, который изменил мою жизнь

Я быстро привык к распорядку дня и освоился, но легче от этого не стало. Постоянно воняло дезинфицирующим средством, и мне никак не удавалось привыкнуть к еде – она была просто отвратительной. Если давали вареную картошку, из четырех картофелин съедобными оказывались только две, а еще две были твердыми, как кирпич. Нас кормили трижды в день, но есть не особенно хотелось, ведь я почти ничего не делал.

Дни тянулись медленно. Телевизора не было. В камере было пусто. В качестве развлечения мы слушали радио – приемник по моей просьбе прислала Дот – или читали книги из библиотеки. Как я уже говорил, в школе я учился неважно, чтение мне не давалось. Читать я научился только в десять лет, когда директор начальной школы Морланд всерьез взялся за меня и еще пятерых отстававших ребят. Он каждый день оставлял нас после уроков и с трех до половины пятого учил по своей системе. В тюрьме я стал читать запоем и брал любые доступные книги, наслаждаясь бесконечными историями о войне и автобиографиями.

В Фелтеме я ни разу не брал в руки карандаш и даже не пытался рисовать. Мне это и в голову не приходило. Когда отбываешь срок, это вытягивает все силы, и в те дни у меня не было ни капли творческой энергии.

* * *

Однажды из соседней камеры донеслись звуки жуткой драки, и я перепугался за сидевшего там парня, ведь его соседом был жуткий качок. Увидев его в очереди за ужином без единой царапины, я немало удивился – и, само собой, обрадовался. Расспросив других заключенных, я узнал, что произошло.

– Надзиратель хотел забрать «Ролекс» у здоровяка, – объяснили они мне.

Тем вечером я не заметил качка за ужином: видимо, его отправили в тюремную больницу.

В тюрьме можно было довольно легко достать марихуану, но я решил не усложнять себе жизнь и завязал с травкой. Кстати, оказалось, что это не так уж и сложно. И все же я помню, как удивился, узнав, что дилерами были даже некоторые надзиратели, – видите, каким наивным я был?

Вместе со мной в камере сидел испанец. Он говорил на ломаном английском и на первый взгляд показался мне вполне приличным человеком. Но это ничего не значило. Я быстро понял, что в тюрьме возможно всякое, и научился не судить о людях по одежке.

– За что сидишь? – первым спросил он меня.

– За мошенничество. Получил шесть месяцев за использование ворованных сберегательных книжек.

Казалось, он почувствовал облегчение, но не до конца поверил мне.

– Правда? Всего-то?

– Да, вот так. А у тебя что?

Я боялся, что испанец соврет, но он, казалось, даже гордился своим преступлением. Он показал мне протокол, в котором все было зафиксировано, – только так и можно было проверить, не врут ли тебе в лицо, – и рассказал, что его посадили за участие в террористической атаке ЭТА[6], во время которой он кого-то взорвал.

– Такого я еще не встречал, – ответил я, стараясь не показывать, насколько удивлен. На этом наш разговор тогда и закончился.

В последующие дни мы обсудили кучу всего: музыку, книги, планы на будущее. Сосед оказался очень приятным собеседником, и я обрадовался, что делю камеру именно с ним, а не с кем-то, кого арестовали за пьяную драку или убийство. Таких среди заключенных было полно. С моим соседом можно было чувствовать себя в безопасности, если, конечно, не касаться независимости басков, чего я делать, в общем-то, и не собирался.

Часто по ночам в коридоре начиналась возня, а наутро оказывалось, что какой-то бедолага пытался вскрыть вены или повеситься или был до полусмерти избит соседом по камере. Спал я довольно плохо. Я бы, пожалуй, чувствовал себя спокойнее в клетке со львами в Лондонском зоопарке, чем тут.

* * *

Ближе к концу срока меня опять посадили в душегубку и перевезли в Рочестерскую тюрьму в Кенте, где было куда хуже, чем в Фелтеме. О ней я, пожалуй, рассказывать не буду. О том месте я не могу вспомнить вообще ничего хорошего. Избавившись в конце концов от тюремной одежды и вонючих носков, я подумал: «Да чтоб я еще когда-нибудь связался с законом! Никогда в жизни».

Поэтому можно сказать, что тюрьма пошла мне на пользу – по крайней мере, так мне тогда казалось. Я был тверд в своем решении не сбиваться с пути и никогда больше не попадать за решетку. Выйдя на солнце летом 1990 года, я чувствовал огромную благодарность за то, что обрел свободу, и горел желанием жить дальше.

Глава одиннадцатая

Иногда я смотрю на Джорджа и жалею, что сам не родился собакой. Он сидит, ни о чем не заботясь, почесывается и насмешливо смотрит на меня, словно говорит: «Нелегко тебе живется, да, простофиля?»

А я заканчиваю один рисунок за другим, работаю над заказами и новыми проектами, пишу эту книгу и готовлюсь к следующей выставке.

«Не знаешь ты, что такое нелегко», – говорю я Джорджу, который глаз с меня не сводит. Меня всегда поражает, что он смотрит мне прямо в глаза, будто провожает взглядом ценный груз. И выглядит он при этом озабоченным, как будто думает, что я в любой момент могу сломаться.