Джон и Джордж. Пес, который изменил мою жизнь

Однажды в нашу камеру принесли две новеньких чертежных доски. Я уже лет пять не брал в руки карандаш, и моя склонность к рисованию не получала никакого развития. Это казалось неважным, учитывая, как шла моя жизнь: я был бездомным, Дот болела, Джерри вечно ругался, – а в тюрьме вся творческая энергия пропадала из-за невыносимой скуки. В тот день, однако, у меня было более приподнятое настроение, чем обычно, поэтому я взял ручку и принялся рисовать. Сначала в голову ничего не приходило, но держать ручку было приятно, нахлынули воспоминания о том, как в детстве меня вдохновляли комиксы. Я действовал автоматически, и уже через несколько минут на доске кое-что начало вырисовываться. Не останавливаясь, я ушел с головой в творческий процесс. Не прошло и четверти часа, как рисунок – первый за пять лет – оказался готов: я изобразил кулачный бой девятнадцатого века. Вдохновение пришло со старой картинки, которую я несколько дней назад увидел в библиотечной книге. Это была гравюра Уильяма Хогарта «Переулок джина». Помню, я разглядывал ее и чувствовал, что сам стою на месте дерущихся. Жизнь казалась мне боксерским поединком, и пока что я проигрывал. Но оставалось еще несколько раундов.

В тот момент мимо проходил охранник мистер О’Брайан. Он заметил мой рисунок, зашел в камеру и направился прямо к чертежной доске, чтобы рассмотреть картину.

– Мне нравится, – восхищенно сказал он. – Отличный рисунок!

Его реакция удивила меня, тем более что нам не разрешалось ничего вешать на стены.

– Спасибо, – сказал я мистеру О’Брайану. – Я несколько лет не рисовал.

Он смотрел на мой набросок и улыбался. И я увидел, что рисунок ему действительно нравится.

– Возьмите себе, – предложил я. – Когда-нибудь за него назначат солидную цену!

Рисунок остался на доске, когда я покинул ту камеру, но я так и не забыл слов, которые мне сказал надзиратель. Они снова разожгли во мне страсть к рисованию и заставили поверить, что когда-нибудь я все-таки смогу стать художником.

Но этого момента еще надо было дождаться, ведь тогда в моей жизни были вещи поважнее. Во-первых, мне предстояло пережить очередной тюремный срок, во-вторых, выйти на свободу и, наконец, самое сложное – не сбиться снова с пути. Других целей в моей жизни не было.

* * *

Пока меня не перевели в камеру к наркоману Томми, я почти ничего не знал о тяжелых наркотиках. Попадая в тюрьму, ты резко переставал принимать дурь: в те времена в Пентонвиле не было специального отделения для детоксикации. Мы с Томми разговорились, и я довольно быстро понял, что он несколько недель ничего не принимал: он все время дрожал и потел.

– Эй, дружище, ты мне не поможешь? – умоляюще спросил он.

Я превратился в слух, готовый сделать что угодно, лишь бы не видеть, как он страдает.

– Как тебе помочь?

– Порежешь меня? – жалобно проговорил он.

– О чем ты? – ответил я.

– Если ты порежешь мне запястье, меня отправят в больничное крыло.

– Порежь запястье сам – тогда тебя тоже отправят в чертово больничное крыло!

– Сам я не могу.

– Почему? – спросил я. – Почему ты меня об этом просишь?

Он не собирался сдаваться и протянул мне бритву.

– Ладно, – сказал я. – Но я сделаю только поверхностный разрез. Сиди тихо и не дергайся.

Он протянул мне руку и отвернулся, а я попытался сделать длинный порез, не нанеся при этом серьезных повреждений. Я хотел сделать так, чтобы было много крови и Томми забрали в больничное крыло, но чтобы он при этом не пострадал. Я провел лезвием по его руке, от локтя до тыльной стороны запястья, чтобы не задеть вены, и почти не давил, только вскрыв кожу, но внезапно на руке Томми образовалась зияющая рана, похожая на крышку жестянки с фасолью, вскрытую консервным ножом. Все было рассечено до кости.

Мы закричали от ужаса, и я, разволновавшись, порезал и свою левую руку. Потекла кровь. Из моей раны она лилась гораздо быстрее, чем у Томми. Рука его напоминала кусок мяса из мясной лавки, но крови почти не было.

Позже я узнал, что его ткани отреагировали таким образом, потому что он столько раз вкалывал наркотики себе в руку, что его кожа невероятно истончилась. О ломке речь уже не шла: Томми метался по камере и орал. Мне пришлось замотать его руку полотенцем, чтобы успокоить его, а потом я принялся барабанить в дверь камеры и звать на помощь.

– Этот чертов идиот разрезал себе руку, – сказал я, когда прибежали охранники.

Порез оказался очень глубоким, и Томми увезли в городскую больницу за пределами тюрьмы. Он сказал, что пытался покончить с собой, и ему наложили пятьдесят швов. Когда через несколько недель он вернулся в тюрьму, глаза у него были стеклянными, а взгляд – отсутствующим, как у зомби, ведь теперь тюремные доктора накачивали его огромными дозами валиума и антидепрессантов. Томми хотел только одного – получить кайф, и я убеждал себя, что, наверное, все-таки оказал ему услугу.

* * *