Джордано Бруно

На вопрос, правильно ли на его книгах указано место издания, ответил, что все труды, будто бы напечатанные в Венеции, на самом деле изданы в Англии. Разумеется, не в его интересах было вспоминать, почему английский типограф предпочитал выпускать сочинения Ноланца с ложным местом издания. Джордано объяснил его побуждения просто: издатель хотел, чтобы книги получили самое широкое распространение. Если бы на них было указано, что они напечатаны в Англии, то продавать их в Италии было бы намного труднее.

Говоря о содержании своих книг, Бруно подчеркнул их философский характер. Он убежден, что в его; книгах не содержится мнений, позволяющих сделать вывод, будто он хотел скорее опровергнуть религию, чем возвеличить философию, хотя в них он и касался враждебных вере взглядов. Непосредственно он не учил тому, что противоречило бы христианской религии. Правда, в Париже полагали, что он косвенным образом выступал против веры. Но тем не менее ему было разрешено защищать на диспуте свои «Сто двадцать тезисов против перипатетиков», поскольку они, объясненные философски, куда меньше противоречат вере, чем положения Аристотеля и Платона, вызывающие его возражения.

Бруно упорно ссылался на латинские сочинения, изданные во Франкфурте. Из них прекрасно видно, каких взглядов он держится. Излагая перед трибуналом инквизиции свои воззрения, Бруно не отказался от учения о бесконечности вселенной и множественности миров, однако покривил душой, когда пытался разными оговорками ослабить антирелигиозное значение проповедуемых им мыслей. Он часто в своих книгах говорил о боге, о природе как боге в вещах, называл природу богом и бога природой[14].

Но его представления о мире были очень далеки от христианских. Он отвергал идею сотворения вселенной и зло потешался над верованием, будто все на свете происходит согласно промыслу создателя.

Он пустился в пространные богословские рассуждения, дабы показать, что его учение не должно быть истолковано как ересь, хотя и признал, что из мысли о бесконечности вселенной и множественности миров косвенно и вытекает отрицание истины, основанной на вере.

В его учении есть стороны, не согласующиеся с отдельными положениями религии. Но это происходит не из злого умысла, а из-за того, что в своих рассуждениях он исходил из соображений философии, он не чувствует себя безгрешным и не хочет ничего утаивать от Святой службы. Рассказать не только о поступках, поведать о сокровенных мыслях, которые никогда никому не высказывались, — не значит ли это убедить инквизиторов в своем совершеннейшем раскаянии?

Бруно признает, что, размышляя над догмой о троице, испытывал сомнения. В духе святом он видел мировую душу, то есть понимал третье лицо не так, как предписывает церковь, а согласно со взглядами пифагорейцев и премудрого Соломона. Относительно второго лица он тоже пребывал в сомнении: как это сын божий, единосущный отцу, может от него отличаться? Да и позволительно ли вообще прилагать к божеству термин «лицо»? Ведь еще святой Августин отметил, что этот термин не древнего происхождения, а возник в его время. Подобного взгляда он, Бруно, держался с восемнадцати лет, но сомневался лишь наедине с собой. Что же касается первого лица, то он без всяких колебаний веровал во все, во что должен веровать истинный христианин. Он не понимал лишь, каким образом второе лицо могло воплотиться и пострадать. Однако возможности этого он никогда не отвергал.

В самом деле, он никогда ни с кем не делился своими взглядами на учение о триединстве божества? По настойчивости, с которой его спрашивают, Джордано видит, что инквизиторам известны его высказывания. Но какие? Он бесчисленное множество раз в шутку и всерьез высмеивал нелепую догму о троице.

Он хорошо помнил недавний спор в книжной лавке, злые лица священников, тревогу хозяина. Что имеет в виду инквизитор? Только ли донос Мочениго? Не лучше ли самому рассказать об этом, рассказать по-своему, чтобы смягчить возможные обвинения? Если, мол, ему и случалось говорить что-либо неподобающее о троице, то лишь тогда, когда он излагал чужие мнения. Джордано знает, что ему не избежать расспросов о деле, которое возбудили против него в Неаполе. Сказанного прежде недостаточно. Однако не в его интересах увеличивать число обвинений. Раз уж он решил упомянуть о споре в лайке, то зачем ему признаваться в новых прегрешениях? Диспут, бывший одной из причин начатого в Неаполе следствия, тоже касался Ария! Он, Бруно, настаивал на том, чтобы воззрения Ария излагали правильно.

Так он и отвечает. Здесь, в Венеции, ему тоже пришлось об этом говорить. Места, где происходил разговор, он точно не помнит. Он только сказал тогда, в чем, по его мнению, заключается взгляд Ария.

Где же это было? В аптеке или книжной лавке. Он беседовал с какими-то богословами. Ему, к сожалению, неизвестно, кто они. Их лица он совсем забыл. Даже если бы ему довелось встретиться с ними, он бы их не узнал.